Я высказал свое мнение, когда посетил моего патрона в его келье на второй день выздоровления. Он согласился, что переоценил свои силы.
— В следующий раз я переночую там, — сказал он.
Я был поражен:
— Вы намерены туда вернуться?
— Да.
— Но если эти женщины нетверды в своей вере, вам следует вызвать их сюда.
— Они тверды, — перебил отец Августин. Он не говорил, а слабо и натужно каркал, но, приблизив ухо к его рту, я смог расслышать не только слова, но и уловить намек, слабое эхо неприязни, с которой он их произнес. И эта неприязнь, источник коей был от меня сокрыт, повергла меня в недоумение.
— Они нуждаются в духовном наставлении, — продолжал отец Августин, лежа с закрытыми глазами и обдавая меня зловонным дыханием. Кости черепа четко выделялись под его тонкой кожей.
— Но разве отец Поль не в силах его осуществлять? — спросил я, а он раздраженно, почти конвульсивно затряс головой.
— Нет, не в силах.
— Но…
— Отец Поль — простой человек и имеет на попечении более ста душ. Эти женщины родовиты, умны — насколько это качество, более свойственное мужчинам, может проявиться в женщине.
Он замолчал. Я подождал, но дальнейших объяснений не последовало. Тогда я осмелился высказать свое собственное:
— То есть, — заметил я, — если они обратились в ересь и отец Поль начнет их переубеждать, то они могут обратить и его. Это вы имеете в виду, отец Августин?
Голова его снова устрашающе дернулась, точно у одного из тех, кого не миновала чаша Божья и кто ни днем, ни ночью не ведает покоя. Недомогание лишило его обычного спокойствия и невозмутимости.
— Вы несносны, — пожаловался он. — Ваши насмешки… они терзают меня…
Охваченный раскаянием, я искренне попросил прощения.
— Отец мой, я виноват. Мне не следовало так говорить, это моя слабость.
— Это серьезное дело.
— Я знаю.
— И все же вы насмехаетесь. Всегда. Вы шутите даже с заключенными в цепях. Как мне вас понять?
И я подумал: слухом услышите — и не уразумеете[34]. Боюсь, так было всегда. К какому бы ордену ни принадлежали монахи, речи их тихи, смиренны, серьезны и немногословны.
— Отец Поль не обратится в ересь, — продолжил отец Августин, с клокотанием в горле. — Но, может быть, ему не удастся убедить.
— Конечно. Я понимаю.
— Этим женщинам необходимо пастырское назидание. Мой долг, как монаха ордена Святого Доминика, уберечь их от обращения в ересь. Я готов посещать их время от времени и заботиться о здравии их души. Это мой долг, брат.
— Конечно, — снова повторил я, ничего не понимая. Пастырство — это забота белого духовенства, а не ордена проповедников. Встречаются некоторые исключения (Гийом Парижский, как вы знаете, много лет был духовником короля), но кодекс ордена Святого Доминика, который, хотя и посылает наших братьев в самые дальние уголки земли, дабы нести миру слово Божие убеждающей силой сладкозвучного слога, хотя и позволяет простолюдинам приходить в дом наш и молиться с нами на вечерней службе, тем не менее не поощряет близости, возникающей между пастырем и паствой. И тем более — частых и свободных свиданий с женщинами.
Я должен признаться, что именно это смутило и обеспокоило меня прежде всего. Мне нет нужды представлять вам веские доводы против дружбы монахов и женщин, будь то матроны, девы или блудницы. Блаженный Августин твердо заявил о греховности подобной дружбы: «Через неумеренное стремление к благам низкого рода, отвергают лучшее и высшее». Святой Бернард Клервоский вопрошал: «Быть с женщиной постоянно и не познать ее плотски — не труднее ли это, чем воскресить из мертвых?» Даже самые возвышенные, духовные отношения, подобные тем, что связывали святую Кристину из Маркгейта и отшельника Роджера, могут обернуться во зло, ибо разве дьявол — враг всего непорочного, — не воспользовался их тесной дружбой, дабы сломить сопротивление человека?
Но есть и много мужчин в духовном звании, которые, поскольку Ева сорвала плод с древа познания и нарушила запрет Божий (и поскольку горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки[35]), страшатся заговорить и даже взглянуть на женщин, встречающихся им на пути. И нет у них милосердия, так владеет ими страх плотской близости. Но разве не сам Христос позволил женщине, плача, обливать ноги Его слезами и, отирать волосами головы своей, и целовать ноги Его? Разве не говорил Он с женщиной и не сказал ей: «Вера твоя спасла тебя; иди с миром»[36]? Я вел беседы со многими женами на улице в городе, на пороге дома, и в стенах монастырей. Я читал им проповеди в церквах и выслушивал их в тюрьмах. Подобное общение может быть самым благотворным во всех смыслах.
Но делить с женщиной хлеб, спать под одной крышей, часто встречаться с ней, поверять ей свое сердце — в этом таится большая опасность. Мне это известно, поскольку — и тут я должен сделать одно постыдное признание — в молодые годы я алкал подобной опасности и предавался греху и бесчестию. Юношей, до принятия сана, я познал женщин — во грехе — вне уз брака. Как усердно я изучал искусство любви! Как внимательно читал я творения трубадуров, и посылал их медовые слова, точно стрелы, в сердца стольких дев! Принеся, однако, обет непорочности, я тверд был в намерении сохранить его. Даже находясь еще в сане простого орденского проповедника и странствуя вместе со старшим и более опытным генеральным проповедником (отцом Домиником де Ределем), я был непреклонен в желании сокрушить о Христа, как о каменную глыбу, порочные и похотливые мысли, возникавшие у меня в голове. Я старательно отводил взгляд от любой женской фигуры, пытаясь достичь той божественной любви, которая абсолютна и не имеет страха.
Но все мы грешники, не правда ли? И я пал, подобно Адаму, когда на несколько недель оказался заперт в деревне в горах Арьеж по причине болезни, обездвижившей моего спутника. Мои проповеди в местной церкви подвигли одну молодую вдову обратиться ко мне за духовным наставлением. Мы беседовали, и не однажды, а много раз, и… помилуй меня, Господи, ибо слаб человек. Дабы не описывать подробности этого богомерзкого происшествия, скажу лишь, что мы соединились в чувственном восторге.
Безусловно, я был далек от того, чтобы заподозрить за отцом Августином грехопадение такого рода. Я думаю, здоровье ему бы этого не позволило. К тому же я полагал его человеком, который следует заповедям Господним (я бы сказал «хромает», не будь это столь легкомысленно). В сущности, он был подобен зеленеющей маслине в доме Божием[37], и вообразить себе, чтобы его душа соединилась с другой душой, или чтобы пламя низменной похоти вспыхнуло в чреслах его, — было одинаково невозможно.
