Когда Мелани ушла, я поднялся по черной лестнице на верхнюю террасу. Дул свежий бриз. Я стоял там и смотрел на огни мыса Ллойд-Пойнт и Центрального острова, на бакены, обозначающие фарватер, красные и зеленые, на зарево над Стамфордом за черной пропастью пролива, на коннектикутском берегу. Мы с Шарли в детстве тайком убегали сюда ночью, стояли у парапета, укутанные в одеяла, и считали себя пиратами и исследователями, а потом приходила мать и кричала, чтобы мы шли спать, но только крик ее получался совсем не сердитым, потому что она сама маленькой девочкой делала то же самое. А теперь Шарли в могиле, и мать в могиле, погребенные заживо, а отец по-прежнему разгуливает по дому со своей новой пассией, как будто ничего не случилось, хотя, если хорошенько подумать, он, наверное, находится в самой глубокой могиле. «Но только не я, — сказал я самому себе, — я не собираюсь быть погребенным заживо, ни здесь, ни где бы то ни было». У меня едва не разорвалось сердце, но в тот день я осуществил у самого себя ампутацию родного дома, прямо по живому, без наркоза, а потом уехал и больше туда не возвращался.
Помню, у тебя была машина и ты помогал мне перебраться на другое место, или это был кто-то другой? Одним словом, я начал жить в разрушенном здании заброшенной фабрики на Уокер-стрит. На протяжении пяти недель я работал как проклятый, выбрасывая кучи грязи, мотки проволоки, ржавое оборудование, затем я вымостил растрескавшиеся полы новой плиткой, провел электричество, затащил на пятый этаж ящики, плиту, мойку и водонагреватель. Если бы я заранее знал, во что это выльется, то ни за что не взялся бы. Водонагреватель по лестнице на пятый этаж, в одиночку!
Мне помогли только с гипсокартонными перегородками. Надо мной сжалился парень со второго этажа, Денни Боско, тоже художник; он увидел сложенные на тротуаре листы гипсокартона и сказал, что я должен нанять людей на бирже труда на Боури, чтобы они затащили все наверх. Я так и поступил; кто же знал? И еще Боско помог мне ставить перегородки; в одиночку это делать очень трудно, нужно иметь три руки, для того чтобы держать лист и прибивать его. Боско был старейшим обитателем этого здания, он жил в нем с тех пор, когда Сохо еще был загнивающим промышленным районом; тогда надо было вешать на входную дверь табличку «ЗЖХ», «здесь живет художник», чтобы в случае возникновения пожара пожарные знали, что на пепелище нужно искать обугленный труп. Боско рассказал, что он ночами сидел на крыше — это было еще в конце шестидесятых — и смотрел на канал, и за исключением неонового сияния Китайского квартала, который в то время был лишь с четверть нынешнего, вокруг не было ничего, кроме кромешной тьмы, лишь кое-где прорезанной огоньками в окнах пионеров, начинавших обживать пустующие промышленные здания. Он сказал, что дальше будет хуже, что сюда стекаются паразиты, как это происходит всегда, когда художники вдохнут жизнь в район, — придут богатые, присосутся, и все снова станет мертвым. Как выяснилось, этот Денни был настоящим провидцем.
Через неделю я взял напрокат краскопульт, заклеил окна, закрыл лицо и покрасил все внутри в белый цвет. Едва краска подсохла, Сюзанна, как было условлено, пригнала грузовик с мебелью. Я был рад видеть ее и таскал все наверх в хорошем настроении, хотя в основном это были очень тяжелые предметы из дома ее родителей, и я думал, что это отличный день, что мы наконец переезжаем туда, где будем жить вместе, но затем я заметил, что у Сюзанны черная фаза. Она сидела в кресле, курила и ничего не ответила, когда я начал шутить насчет того, где мы расставим разные кресла и шкафы, как заправский декоратор. Несмотря на все мои старания, наша обитель получилась довольно мрачной, и я решил, что Сюзанна расстроилась именно из-за этого.
Но нет. Она сказала:
— Я беременна.
— Ты уверена?
— Да. Задержка почти на два месяца, потом я сделала тесты и все такое.
— Как же это произошло? Я думал, ты принимаешь таблетки!
Тут Сюзанна сломалась:
— О, я знала, ты скажешь, что это я во всем виновата. Моя жизнь кончена, а ведь моя карьера только начинается!
На самом деле она просто пару раз пела в клубах в Ист-Виллидже, и какой-то тип сказал, что он из фирмы грамзаписи, и оставил свою визитную карточку, но я не стал напоминать об этом, только спросил:
— Что ты собираешься делать?
Сюзанна расплакалась, я обнял ее и сказал, что люблю и что все будет, как она скажет, аборт или ребенок, в любом случае мы справимся.
Девушка забеременела, и тут либо избавляешься, либо принимаешь, и тогда жизнь течет совсем не по тому руслу, по какому ты думал. Мы несколько раз обсуждали это; сначала Сюзанна хотела сделать аборт, а я был против, затем она стала против, а я начал настаивать на аборте. Наверное, сказывалось католическое воспитание, но не только; дело было в течении жизни, я сходил с ума при мысли о том, в какой дыре мне придется жить до конца дней своих, а для взаимоотношений в этом ничего хорошего. Но что я тогда знал? Шарли всегда говорила, что надо следовать за жизнью и любить свою судьбу. Amor fati.[33]Я бы отдал все на свете, чтобы обсудить это с ней, но, когда я позвонил в ее орден, мне ответили, что она отправилась в Уганду.
Вот так и получилось, что моя жизнь легла на ложный курс, и это еще одна причина, почему я рассказываю тебе обо всех этих старых делах. Ибо похоть будет чахнуть, а ее пыл ослабевать, говорит Петроний Арбитр, — ты должен помнить это из курса латинских мастеров в переводах поэтов эпохи Возрождения, кажется, одного из немногих курсов, по которому я получил «удовлетворительно». И это действительно так. К тому времени как я вместе с Сюзанной пошел к алтарю, моя привязанность к ней уже больше чем на половину была обусловлена чувством вины, но я надеялся, что мне удастся каким-то образом это исправить — верностью, признательностью — и тем самым снять с себя проклятие, доставшееся от отца. К несчастью, по-видимому, склонность к самопредательству заразна. Она отравляет другие стороны жизни, в моем случае живопись, и выступает в качестве клейма для окружающих, как в том жестоком эксперименте, когда одну обезьяну выкрасили в зеленый цвет, после чего сородичи разорвали ее на куски. Наверное, если человек лжет самому себе, окружающим тоже становится проще ему лгать. В смысле, если кому-то можно, то чем я хуже?
В каком-то отношении жаль, что я не задокументировал свою жизнь, как старина Крапп. Данную попытку нельзя считать адекватной заменой, потому что — как бы это сказать — я больше не знаю наверняка, кто я такой. Быть может, именно это и хотел сказать своей пьесой Беккет: что никто из нас больше не является самим собой, что все мы пустые, что наши головы набиты соломой,[34]как говорит Элиот, что мы порабощены средствами массовой информации, оторваны от источников настоящей жизни. И вот почему искусство, лишенное души, пробуксовывает.
Так что давай сейчас пробежимся по моей жизни, побыстрее, потому что мне это особой радости не доставляет и, кроме того, потому что это, возможно, вовсе не моя жизнь. Однако оставайся со мной.
