и познания жизни. Это был хаос браней за временное, за минутное, браней разрушительных. Самые ничтожные причины рождали между ими бесконечные войны. Это были не споры королей с вассалами или вассалов с вассалами: – нет! это были брани между родственниками, между родными братьями, между отцом и детьми. Не ненависть, не сильная страсть воздымала их: – нет! брат брата резал за клочок земли или просто, чтобы показать удальство. Пример ужасный для народа! Родство рушилось, потому что жители двух соседних уделов, родственники между собою, готовы были каждую минуту восстать друг против друга с яростью волков»[29].
При этом историки отмечают, что такое положение дел стало естественным продуктом развития древнерусской государственности в ее основных проявлениях – значительной самостоятельности и конкуренции городских общин (городов-государств) и раздробленности военных сил в результате существовавшей системы наследования княжеских престолов[30]. Эти важнейшие признаки русских общественных институтов сохранились и после внешнеполитических потрясений середины XIII в.: поэтому формирование новой единой государственности стало исключительно медленным и нелинейным процессом. Она не опиралась на вновь изобретенное или привнесенное извне общественное устройство, нет, просто на его основе постепенно возникла новая общая организационная форма, необходимая для отражения внешних угроз.
Другими словами, русская государственность не рухнула под вторжениями иноземных противников потому, что ее жизненные ресурсы не были исчерпаны. Однако ее состояние не отвечало специфическим требованиям – концентрации усилий, необходимых для отражения настолько масштабного и хорошо организованного внешнего нападения. Это отражалось на способности к системным внешнеполитическим действиям: «С распадом Древнерусского государства исчезла и государственная стратегия. Основное внимание князей привлекало решение частных задач – борьба за первенство, за политический приоритет своих княжений. Политически раздробленная Русь не имела возможности ставить задачи, выходящие за пределы узкокняжеских интересов»[31]. При этом с крестоносной агрессией на Северо-Западе, шведскими вторжениями в земли, находившиеся под контролем Новгорода, или литовскими набегами русские земли-княжения вполне успешно справлялись. Отчасти это было связано, конечно, с малочисленностью этих противников в сравнении с монгольскими ордами: «Вторжения были несопоставимы по масштабам с монгольским нашествием: шведы и ливонские немцы не могли рассчитывать на подчинение всей Новгородской земли (не говоря уже о Руси в целом)»[32]. Отчасти – с тем, что западные соседи, как и русские, не представляли собой единую сплоченную силу и находились друг с другом часто в недружественных отношениях, нуждались в энергии папского престола для того, чтобы просто не сражаться друг с другом[33].
Военное давление на населенные язычниками прибалтийские земли со стороны католической Западной Европы нарастает со второй половины XII в. и через несколько десятилетий приводит к прямому столкновению с православными русскими землями-княжениями. Традиционно главным вопросом, к которому обращаются в данном случае историки, является следующий: были ли крестовые походы на Восток частью единого плана, направленного, в конечном итоге, против Руси, или совокупностью частных экспедиций, преследовавших разрозненные цели? Видимо, имело место сочетание попыток отдельных католических сил реализовать свои тактические возможности на Востоке, с одной стороны, и общего нарастающего противостояния между католическим Западом и православной Русью, с другой. Олицетворением этого противостояния стал римский папа Григорий IX. Современный российский историк отмечает: «Как и при вторжении в Восточную Прибалтику, за спиной Ордена стоял папский престол в Риме. Завоевание народов Прибалтики освящалось идеей обращения их в христианство (предки эстонцев и латышей были в это время еще язычниками), война с Русью оправдывалась тем, что ее жители были, с католической точки зрения, „схизматиками“ – приверженцами восточного, православного варианта христианства»[34].
Причиной воодушевления сил, являвшихся символом и основным двигателем этого противостояния со стороны Запада, был захват крестоносцами в 1204 г. Константинополя и возникновение на месте Византии недолговечной Латинской империи. Временное исчезновение с политической карты Европы центра православия создавало условия для того, чтобы решительными действиями ликвидировать основы для продолжавшегося уже более 150 лет раскола между Западной и Восточной ветвями христианства. В этом контексте может считаться вполне обоснованной точка зрения, что «организаторы и вдохновители крестоносной агрессии рассматривали Прибалтику не только как самоцель, но и как трамплин для дальнейшего продвижения на восток, против Руси, которая приобрела особое значение в связи с теми политическими изменениями, которые сложились после захвата Константинополя в 1204 году»[35].
При этом конфликт Руси и, выражаясь современным языком, «коллективного Запада» имеет с самого начала цивилизационный характер столкновения разных внешнеполитических культур, что наиболее ярко проявляется в отношениях с коренным населением Прибалтики и территории современной Финляндии. Историки отмечают, что «для шведов, как и для расширяющих „жизненное пространство“ на Востоке европейцев вообще, подчинение территорий (в частности, в Прибалтике) означало строительство сети укрепленных пунктов, опираясь на которые захватчики эксплуатировали местное население и проводили его христианизацию. Новгородцы же не стремились возводить крепостей на подчиненных землях, населенных другими народами. Они понимали свою власть, в первую очередь, как право на сбор даней, гарантировавшийся организацией периодических военных походов, которые могли иметь или характер военных экспедиций (в случае нежелания давать дань), или характер экспедиции с целью доставки полученных материальных ценностей. Находившиеся в зависимости народы при этом сохраняли и собственное традиционное управление, и свои религиозные верования, что, как мы видели, вызывало особенные нарекания у европейских крестоносцев»[36]. Таким образом, для европейских противников Руси продвижение на Восток имело изначально характер завоевания жизненного пространства, что особенно ярко проявлялось в Ливонии и финских землях. В последнем случае «шведские феодалы не ограничивались получением дани, они стремились закрепиться на новых землях, возводя там крепости, подчиняя местное население пришлой администрации, вводя шведское законодательство, идеологически подготовляя и закрепляя все это насильственным обращением тавастов в католичество»[37]. С нашей стороны, напротив, отношения с местным населением имело исключительно даннический характер, что не предполагало физического захвата земель или обращения его в христианство.
Католическое наступление развивалось на двух фронтах: со стороны Швеции, планомерно устанавливающей свой контроль над территориями финских племен, часть из которых уже входила в сферу владений Новгородской земли, а также со стороны германских крестоносцев в Прибалтике, основной базой которых была основанная в 1201 г. в устье р. Двины крепость Рига. На протяжении первой половины XIII в. столкновениям с русскими предшествовала ожесточенная борьба германских крестоносцев за подчинение языческих народов Прибалтики – современных Латвии и Эстонии, а также противоборство с усиливавшимися литовцами. Эта борьба велась с высокой степенью ожесточения и продолжала «традиции», возникшие у германского рыцарства в период покорения поморских славян и пруссов, а ранее на Ближнем Востоке. Генрих Латвийский, автор «Хроники Ливонии», пишет о деятельности меченосцев:
«… Захватили эстов, уцелевших ранее от лэттов, и перебили их. Деревни,
