в коридоре остальные. — Привез белку или из жалования вычесть?
* * *
За что князь ценил Любаву и Збыха, так это за удивительную память и цепкий ум. И вроде выросли в землянке, не ученые ничему, да только природные способности никуда не денешь, и вся последующая учеба лишь огранила невзрачные камешки в истинные бриллианты. Самослав примечал толковых людей, раскладывая их по ячейкам памяти. Он давал им задания и позволял рисковать. Он подсылал к ним провокаторов с кошелями денег, без сожаления задвигая в дальний угол тех, кто не мог унять свою жадность. На мелкие прегрешения Самослав глаза закрывал, он был реалистом, но если такой кандидат готов был государственными интересами торговать, ему дальше ходу не было. Таких и вовсе со службы гнали, несмотря на все их таланты. Князь постепенно двигал вперед новые фигуры, поднимая их иногда прямиком с самого низа. Ум, преданность и результативность — вот то, что помогало делать стремительные карьеры в молодом государстве. И вести об этом, словно круги на воде, расходились по обитаемому миру, иногда приводя в словенские леса совершенно неожиданных людей. Как, например, сегодня…
— Как зовут? — Самослав с любопытством смотрел на смуглого грека, одетого в не по погоде легкий плащ. Он явно пришел издалека, иначе не расхаживал бы в тунике тогда, когда уже к утру лужи покрываются крепким сизым ледком. Щуплый мужичок лет тридцати смотрел князю прямо в глаза, на что осмеливались только бояре, воины и малые дети. Он и казался каким-то большим ребенком, фанатичным взглядом темных глаз напоминая ученого не от мира сего. Князь не ошибся.
— Меня зовут Геннадий, ваша светлость, — поклонился грек. — Я учился в Александрийской школе и в совершенстве постиг высокое искусство алхимии. Тетрасомата — наука о превращении веществ! — и грек торжествующе посмотрел на князя.
— И что? — Самослава стала забавлять эта ситуация. Стража пустила его в город, потому что он заявил, что знает нечто необычайно важное, и это важное поведает только самому князю, и никому больше. Бранко, начальник охраны, обыскал его лично, поговорил с ним и признал слегка тронутым на голову, но вполне безобидным. Князь иногда принимал таких просителей, как и все короли в то время. Любой свободный человек мог потребовать доступ к правителю, и иногда получал его. Такие вот были простые времена.
— Я могу превратить свинец в золото! — гордо поднял голову грек. — Я сделаю вас самым богатым человеком в Ойкумене.
— Почему не начал с себя? — едва сдерживая смех, спросил князь.
— Мне нужны ингредиенты, а они очень дороги, — опустил тот плечи. — Перегонные кубы, реторты, старинные книги… Все это стоит больших денег.
— А у тебя их нет, — закончил князь его мысль. День был тяжелым, но этот чудак сумел развеселить его.
— Нет, — с сожалением вздохнул тот. — Я услышал от купцов, что дукс[5] склавинов принимает на службу ученых людей, поэтому продал все, что имел, сел на корабль и приплыл в Константинополь. А уже оттуда пришел с купеческим обозом. Я даже и не думал, что это так далеко…
— Когда ты ел в последний раз? — уловил князь едва заметный намек.
— Два дня назад, — понурил голову тот. — Я потратил все, что имел, ваша светлость.
— Отчаянный ты парень, — удивился Самослав. — Батильда! — крикнул он, а когда служанка вошла, коротко склонив голову, скомандовал. — Накормить, напоить, сводить в баню и дать новую одежду. Определите его на постой при церкви, к отцу Григорию. А завтра в полдень пригласи-ка владыку ко мне на обед.
— Слушаюсь, ваша светлость! — присела Батильда, а алхимик Геннадий не верил своему счастью. Его сейчас накормят!
* * *
— На чем сегодня? — потер руки князь.
Епископ Григорий торжественно поставил на стол мутноватую бутыль из местного стекла, производство которого тут уже было поставлено на поток. Внутри плескалось что-то темно-коричневое и, судя, по приподнятому настроению владыки, у того был повод для гордости.
— Три года выдержки! Три года, княже! — сказал он с таким видом, словно все три года просидел у бочки с этим самым напитком.
— Бренди получился? — понюхал князь ароматную жидкость в серебряной чарке. — Ну-ка, расскажи!
— Двойная перегонка вина и три года в бочонке из лимузенского дуба! Все как ты сказал, — доложил владыка Григорий. — Весьма достойный вкус, ваша светлость!
— Жестковат, — покатал на языке получившийся бренди князь. — Не люблю молодые спирты. Пусть еще пару лет постоит. Ты, надеюсь, не один бочонок заложил?
— Обижаешь, княже! — Григорий и, впрямь, обиделся. — Я же помню, ты велел не меньше восьми лет держать. Два десятка бочонков поставили. — Он вздохнул. — Только тяжело так долго ждать! Можно помереть и не попробовать. Твое здоровье!
Служанки бесшумными тенями подавали епископу еду, унося пустые тарелки. Князю, как и всегда, еду подавала только жена, не подпуская к мужу никого. Владыка уже ничем не напоминал того порывистого худощавого паренька, каким приехал в словенские земли. Он раздобрел, отрастил бороду и приобрел важность в своих движениях и словах, отчего непререкаемый авторитет имел не только у христиан, но и у язычников. Кроме княгини Людмилы, пожалуй. Та его терпеть не могла, и чем дальше, тем больше. Множество людей владыка от старых богов отвратил, угощая их своим пойлом и влезая по пьяной лавочке в душу. Половина бояр крестилась уже, и даже несколько сотников из легиона забегали иногда в церковь, считая, что покровительство еще одного бога не помешает.
— Как этот грек? — спросил князь, откинувшись в кресле после еды.
— Хорош! — кивнул епископ. — Труды Аполлодора и Гермеса Трисмегиста чуть ли не наизусть знает. Тайну тетрасоматы постиг!
— Дерьмо это все собачье! — махнул рукой князь. — Никто никакое золото из свинца не сделает, и философский камень не найдет.
— Точно знаешь? — владыка не донес до места назначения вилку и так и застыл с открытым ртом. Князь сумел объяснить ему природу кишечных инфекций, и столовые приборы начали свое победное шествие по стране. А в богатых домах брать еду руками и вовсе теперь считалось признаком полнейшего бескультурья.
— Точно, — кивнул князь. — Чушь полная и пустая трата времени.
— Знаешь, княже, — владыка Григорий аккуратно положил вилку на стол. — Я иногда думаю, что ты сумасшедший. А погляжу вокруг, и понимаю, что сумасшествием тут и близко не пахнет. И когда ты труды Гиппократа и Цельса править повелел, я и тогда сомневался. Думал, гордыня тебя обуяла, наваждение дьявольское. А потом…
— Что потом? — подался вперед Самослав.
— Велел живую свинью разрезать, — понурил голову епископ. Ему было стыдно. — Ты еще про кровеносную систему рассказывал, помнишь? Там было все, как ты сказал. Получается,
