А подарки, полученные в каптерке, сделали его абсолютно счастливым. Цыганенок шел осторожно, сжимая весь груз под лохмотьями рубахи, позабыв о саднящей от свежих шрамов коже, окоченевшем на зимнем воздухе теле и зудящей от насекомых голове.
В общественной бане стояла тишина, все военнослужащие были на полигонах или строительных работах. Глеб взял несколько металлических шаек, набрал теплой воды и приказал своему маленькому приятелю:
– Ну все, раздевайся и полезай в таз.
Сам разведчик тоже начал стягивать грязную одежду, предвкушая, с каким наслаждением сейчас будет плескаться в горячей воде, а потом наденет на чистое тело свежее белье, выстиранную форму. Баро же, наоборот, замешкался. Он сложил свои богатства на краю скамьи, сверху накрыл дырявыми штанами, а вот рубашку все никак не решался снять. Глеб подбодрил его:
– Ну не стесняйся. Вшами или блохами меня не напугать, сейчас смоем всю гадость в два счета.
Только цыганенок чего-то смущался, он касался края алых обрывков и тут же опускал руку. Капитан Шубин присел перед ним на корточки:
– Ну ты чего? Не бойся, никто твои вещи не тронет. Потом новую одежду принесу тебе, даже ботинки или сапоги постараюсь найти. Здесь свои, никто тебя не обманет, даю слово офицера. Это очень сильная клятва, если человек ее дает, то должен исполнить обещание во что бы то ни стало.
Баро совсем низко опустил голову:
– Дайте слово офицера, что не будете ругаться.
– Даю слово офицера, что не буду тебя ругать, с честью и достоинством выдержу любое испытание, – пообещал Глеб.
Мальчик повернулся спиной к разведчику и задрал рубашку, показывая свою тайну. На смуглой коже краснел багровый уродливый шрам во всю спину в форме свастики. Крестообразный знак распорол загнутыми углами ребра и позвонки, расползся, словно насосавшийся крови жирный паук, по тощему тельцу.
– Это клеймо от фашистов за то, что я цыган, – объяснил Баро. – Наш барон отказался подчиняться немцам. Тогда всем детям на его глазах вырезали эти знаки на спине. А он все равно отказался, потому что у цыган нет хозяина, мы вольный народ, кочевой. Барона повесили, остальных загнали в кибитку и подожгли ее. Мать завернула меня в мокрый мешок и закрыла собой, поэтому я не умер.
От бесхитростного рассказа Баро о своей страшной судьбе у Глеба Шубина все внутри перевернулось. Мальчишка был беззащитный, изможденный голодом и скитаниями, под кожей можно было пересчитать все косточки, а на ней самой не было живого места из-за шрамов и язв.
Глеб осторожно помог Баро забраться в шайку, полную теплой воды, настругал туда мыла и велел:
– Отмокай.
Сам же принялся тереть себя с головы до ног. Вместе с грязью вехотка и мыло будто смывали с него все тяготы долгого похода, каждая клеточка в теле наполнилась силой и теплом. Он с такой силой тер себя, что все тело побагровело. Цыганенка пощадил, побоявшись сделать тому больно. Аккуратно обмыл его, использовав новенькую портянку вместо вехотки. Под слоями грязи обнаружились еще десятки мелких и больших шрамов, порезов – следы тяжелой жизни оборвыша. Сам же мальчишка на них не обращал внимания, ни разу не пискнул от боли, даже когда Глеб намылил его полностью. Только жмурился и сжимал зубы, чтобы не показать страданий от жжения в ссадинах и ранах. Потом они долго подстригали друг другу по прядке волосы маленькими ножницами из складного ножа, который подарил старшина. Разведчик даже умудрился сбрить многодневную густую щетину. Когда он замотал Баро, словно куклу, в запасную сорочку, выданную на складе, и подхватил его на руки, тот завертелся, протестуя:
– Я не маленький, сам пойду.
– Пойдешь, – согласился разведчик. – Когда обувку тебе справим. Только чистоту навели и снова мараться? Ты же цыган, а не поросенок.
Мальчишка насупился, правда, все же перестал вертеться и пытаться выбраться из сильных рук жилистого, цепкого мужчины. Теперь пряди волос не падали ему на лицо, черные глазенки так и блестели, с любопытством рассматривая все вокруг. Смуглое личико то удивленно вытягивалось, то вспыхивало радостью. На кухне при виде котелка с супом голодного ребенка мелко затрясло, а руки сами потянулись к еде. Хотя он снова усилием воли заставил себя не бросаться на еду: степенно взял ложку, повторяя действия старшего товарища, и принялся хлебать похлебку; отламывал куски от ржаной ковриги и медленно жевал их, наслаждаясь сытной пищей.
– Сейчас поедим, покараулишь вещи. Я схожу добуду тебе одежду. – Капитан Шубин с наслаждением прислушивался к ощущению сытости. Но теперь его волновало, как дальше будет жить маленький бродяжка, он не мог просто бросить его на произвол судьбы. – Вечером пойдешь со мной в штаб, надо решить, что с тобой делать дальше. Бродяжничать я тебя не пущу, выправим документы и первым составом отправим в тыл, в детский дом. Там будут кормить, одевать, отправят тебя в школу. В детском доме тебя ждет мирная, хорошая жизнь. Обещаю, никто больше тебя не обидит. Потерпи еще денек, переночуем в казарме. Слышишь, Баро? – Глеб повернул голову к мальчику, который ничего не отвечал на его рассуждения.
Цыганенок спал, уронив голову на стол. От сытной пищи и тепла его разморило прямо во время обеда, отчего обессиленный малыш крепко уснул. В одной руке цыганенок продолжал сжимать ложку, а второй оперся на узелок со своим скарбом, чтобы и во сне знать: его богатство на месте.
Шубин укутал мальчика в свой ватник, взвалил вещмешок с одеждой на спину, в руки взял спящего ребенка и его нехитрые пожитки. Поблагодарил за обед и отправился на поиски казармы. Вновь прибывших размещали в длинных бараках. Там в полутемном помещении с большим количеством самодельных настилов из досок и соломы навстречу Шубину кинулись только что прибывшие партизаны.
– Товарищ командир, наконец! А мы гадали, что же с вами произошло?
– Товарищ капитан, нашелся! Мы у всех спрашивали: где наш командир?!
– Тихо, тихо, – указал офицер на спящего Баро. – Покараульте пацана, пока я ему организую наряд.
Он пристроил крепко заснувшего в тепле и безопасности Баро на одной из лежанок и отправился к школе, на которую указал ему каптенармус. Прошел по длинной улице, свернул от скопления домов к пустырю, а потом оказался на деревянном мостике через бурный и глубокий ручей. Старые доски проскрипели под торопливыми шагами мужчины, и вытоптанная тропинка провела его через небольшую полоску деревьев к широкому двору, где черным остовом застыли руины местной школы. В ней учились, по всей видимости, дети из всех окрестностей. Четыре этажа, два просторных крыла, большие окна, было даже футбольное поле с уцелевшими воротами. Здесь должны были учиться, веселиться, радоваться жизни сотни школьников, но от юных жизней остались лишь у входа обугленного здания деревянные памятные таблички с именами погибших. Во
