жизнь ради секундного удовольствия. Надо быть сильнее таких минутных порывов. Я запихиваю сучковатые поленья в печку и закрываю дверцу.
– Пирог давай. Сладкий.
Я разогреваю в духовке три пирога, сделанных по рецепту его матери, и подаю их на тарелке, а затем отхожу к раковине, вцепившись в нее, словно скалолаз в гору. На улице сырость и грязь. На Рождество у нас бывали и холода, и даже снег как-то раз, но сегодня на улице словно сырой ноябрь. Я пропустила тот час, когда солнце садится прямо над горизонтом, под облаками, над землей, в узкой полоске, в которой мы живем. В тот момент я была в коматозном состоянии из-за таблетки для лошадей. Снаружи моросит такой мелкий дождь, что его невозможно разглядеть, только почувствовать.
Я скажу ему попозже. Сегодня один из тех дней, когда Ленн почти счастлив, один из тех дней, когда в его жизни есть что-то, кроме обычной рутины. Сегодня его обычное меню немного поменялось. Мы должны были есть окорок, яйца и картошку, но не будем. Я выбрала именно сегодняшний день, чтобы поделиться личными новостями. Чем-то, что было в моей власти последние недели. Если он убьет меня, то по его же правилам с Ким Ли все будет в порядке. Такие дела. Если я покончу с собой, ее вышвырнут из страны. Если я убью его, то ее вышвырнут из страны, его дружок Фрэнк Трассок с фермы за мостом позаботится об этом. Если я сбегу – ее вышвырнут из страны. А ведь ей осталось всего ничего. Еще восемнадцать месяцев, и весь долг будет погашен. Конечно, Ким Ли будет считаться нелегалкой, но уже без долгов и без этих людей, которые привезли нас сюда. Она будет вольна жить своей жизнью. Ее будущее будет в ее руках и ни в чьих больше. И она сможет посылать достаточно денег маме и папе. К этому моменту они им очень понадобятся, если только родители уже в них не нуждаются. Как-то раз я размышляла о них, живы ли они, и в тот момент заключила с собой пакт никогда об этом не думать. Ну разумеется, они все еще живы, живы, и пьют себе по пятницам пиво с орешками. Они до сих пор разделяют друг с другом это маленькое удовольствие. Как только мне в голову лезет иное развитие событий, я сжимаю зубы и вонзаю ногти в ладони, и боль напоминает больше не соваться в такие фантазии.
– Принесу тебе таблетку, Джейн.
Он тянется к стеклянной банке. Таблетки бледно-голубого цвета с риской посередине. Ленн покупает их у какого-то торгаша сельхозпродукцией, и на них нет ни этикетки, ни бренда, ни логотипа, ни списка возможных побочек.
– На, ешь давай.
Я глотаю две трети таблетки. Мне сложно это сделать, потому что кусок таблетки такой большой, что грани царапают пищевод, и я чувствую, как он падает до самого желудка. К этому моменту таблетка начинает действовать, голова легчает, и я накрепко запираюсь внутри себя. Моя кожа уже в десять раз толще, чем раньше, и я прячусь внутри своего собственного тела.
– Давай-ка птицей займись, если мы хотим пожрать до утра Рождества.
Ленн уходит в ванную, закрывает за собой дверь и запирает ее на замок. Я начинаю чистить его картошку. Рядом стоит индейка из магазина, она лежит на своем собственном одноразовом противне, поэтому я просто отправляю ее в духовку и даю хорошенько подсохнуть. Ленн – фермер, но мы все равно питаемся как городские жители. Если б у нас была грядка с овощами и выводок цыплят, мы бы жили гораздо лучше. Богаче. Когда-то я ему это предлагала. Старалась украсить свое жалкое существование. Извлечь пользу из очень плохой жизни. Теперь нет. Я ем еду из магазина, проживаю каждый день и больше не ищу лучшего.
– Скоро будет «Индиана Джонс» про ковчег, – произносит он, выходя из ванной и вытирая руки о комбинезон. – Смотрела его?
Чищу еще одну картофелину, мои руки, словно во сне, погружаются в воду, и кончик ножа его матери вонзается в мой указательный палец.
– Нет, – отвечаю я, в то время как тонкая ниточка крови плывет, закручивается в спираль и веером расходится прямо под ногтем.
– Ну и славно, – говорит он. – Посмотрим его, пока птица жарится.
Я продолжаю заниматься готовкой. Я не почувствовала и не чувствую никакой боли от пореза на пальце. Вот какие хорошие мне дают таблетки. Я не подставила палец под холодную воду, не подержала его над головой, как учил отец, и не завернула в бумажное полотенце. Просто позволила крови вытечь в его рождественскую еду.
– Пошли давай! – прикрикивает он, похлопывая по подлокотнику.
Я ставлю кастрюлю с овощами на плиту, чтобы они варились несколько часов, как он любит, как его мать готовила овощи, и сажусь на полу у его кресла.
Ленн гладит меня по волосам.
Я даю крови из пальца стечь в половицы.
Бьюсь об заклад, мне же и придется потом это отмывать, но сейчас мне плевать. Я ковыряю порез, чтобы кровь не свернулась.
Я сосредотачиваю внимание на пространстве между телевизором и камерой, наблюдающей за нами, и думаю о том, что сейчас происходит дома. О еде. О благодатном тепле земли и воздуха. О насыщенных красках. О ярчайших цветущих цветах, которые только можно себе представить, ярче, чем масличный рапс, который Ленн планирует вырастить следующей весной. Может быть, мои братья и сестры отправились в Сайгон, чтобы сходить в торговый центр, купить друг другу небольшие подарочки, поесть bánh bèo[8]. Они будут смеяться, болтать, похлопывать друг друга по рукам и просить передать огурец. Они будут делиться друг с другом едой. Они будут улыбаться.
Я пытаюсь встать и почти что падаю на пол.
– Джейн, ты в порядке?
– В порядке, – отвечаю я, поднимая правую ногу за колено и хватаясь за спинку кресла, чтобы помочь себе встать и пойти в туалет. Мне больно писать. Все из-за таблеток, из-за них мне часто приходится бегать в туалет, и из-за них мне так чудовищно больно писать. От этой постоянной борьбы мое тело гниет изнутри. Зависимость. Таблетки для животных, которые отравляют мой человеческий организм. Я скажу ему сегодня. Иначе никак.
Мы едим за сосновым столом. Рядом с тарелкой его матери он положил два рождественских крекера из «Спара». Спустя неделю после Рождества он покупает коробку этих крекеров, и ее хватает на шесть лет. Из года в год Ленн следует одной и той же традиции. Никакой елки, никаких украшений,
