class="p1">Кок помешивает кашу на глазах у экипажа. Овсянку привёз три дня назад один плантатор из Кентукки, расплачиваясь за рабов. Две дюжины моряков благоговейно зачерпывают ложкой нежную белёсую массу, напоминающую о доме.
Откуда-то с кормы медленно доносятся первые ноты. Ухо не сразу узнаёт в них музыку. Оторвавшись от тарелок с овсянкой, все недоумевают: что это? Они слушают отдельные печальные звуки. Темп похоронного марша не позволяет узнать в них менуэт, который играет на клавесине капитан.
– Харрисон, – ошеломлённо произносит Палмер.
Музыка ускоряется. Наполняет корабль. Матросы вслушиваются. Капитан жив. Палмер смотрит на распахнутые двери стойла на баке. Думает об уплывших лошади и мальчишке. Он ставит жестяную миску на стол, вытирает рот и ложку шейным платком. Идёт к корме.
Когда старпом входит, капитан Харрисон перестаёт играть. Не отнимая рук от клавиш и не обернувшись.
– Какой сейчас день недели?
– Понедельник.
Он медленно доигрывает ещё три ноты из менуэта Рамо и замирает снова.
– А где мы?
– В Собачьей старице, в двух льё от Нового Орлеана.
Харрисон оборачивается и наконец смотрит на него.
– Так это вы, Палмер?
– Да.
– Где мой пройдоха?
Последнее слово он говорит по-французски. Старпом бледнеет.
– Где он запропастился с чаем?
– Вы были в лихорадке четыре недели, – говорит Палмер.
– Где он прячется?
Он зовёт слабым голосом:
– Пройдоха!
– Двести девятнадцать невольников проданы, капитан…
– Пройдоха!
– Осталось двадцать, и их наверняка купят уже завтра. Всё шло прекрасно. Единственное затруднение возникло этой ночью…
– Какое затруднение?
Несколько секунд Палмер молчит, потом произносит:
– Честное слово, я не мог поступить иначе.
Он лепечет ещё что-то. Харрисон встаёт, качаясь, делает три шага в его сторону.
– Ты продал пройдоху?
Длинными музыкальными пальцами он хватает Палмера за горло и прижимает к двери.
– И ещё лошадь Си́лки, капитан.
Палмер был бы рад умереть. Руки капитана поднимают его над полом. Шейный платок сдавливает горло петлёй. Он закрывает глаза. И ждёт конца. Когда тиски ослабевают, он слышит только, как капитан произносит одно слово:
– Епифания.
Палмер открывает глаза.
Харрисон отпихивает его, распахивает дверь, проходит неверным шагом коридор и камбуз под ютом.
– Епифания!
Он поднимается на палубу, минует ошеломлённый экипаж, который ждал его с замершими в руках ложками. Входит в отсек, где ещё пахнет лошадью. Вместе с ним туда врывается свет. И, обогнав его, освещает заднюю стенку.
Харрисон останавливается. У него кончились силы. Он медленно переводит дух. Тишина.
– Я полагал, ты должна заботиться о Силки.
Кажется, будто он говорит сам с собой.
– Как я смогу простить тебя?
Он замолкает, давая сердцу передышку. Голой ступнёй он осторожно приподнимает солому.
– Значит, ты не отвечаешь? Кому я вообще могу доверять, Епифания?
На лице Сирим – белая пыль и слёзы. Она часто дышит, глядя Харрисону в глаза.
Вошедший Палмер застаёт немую сцену. Епифания сидит у ног капитана, в полоске света.
– О! Вот видите? – восклицает Палмер. – Она здесь.
Он говорит бодрым голосом. И чешет затылок. На самом деле все на борту и забыли про Епифанию.
– Что тут было? – спрашивает Харрисон.
– Шантаж, капитан. Явилась женщина из поместья Лашанс. Либо я продаю их ей, либо…
– Готовьте лодку.
– Капитан…
– Я отправлюсь к ней.
Харрисон шагает к двери. И пошатывается. Он едва стоит.
– Лодку, Палмер!
В тот же миг корабль сотрясается от грохота. Пол под ногами пляшет. Харрисон сползает на доски. Вопли невольников мешаются с криками команды. Пушечное ядро прорвало водную гладь у самого носа, но не задело судна.
Сирим закрывает уши руками.
Рядом капитан навалился спиной на ещё целую вязанку соломы. Он ждёт грядущей беды.
– Что это было? – спрашивает он.
Палмер оцепенел.
– Кто? – кричит капитан.
– Испанская гвардия.
Лошадь, мальчишка, испанская гвардия… Харрисон смотрит на старпома так, словно за время болезни этот человек обмотал всю его жизнь гирляндами из взрывчатки.
– Прикажу заряжать пушки? – спрашивает тот.
– Вы спятили? Что вы тут хотите устроить? Морскую битву? Не торопитесь. Поднимайте паруса. Больше они стрелять не станут. Ещё одна война с Англией им не нужна.
Он чуть стонет от боли и прибавляет:
– Они хотели нас припугнуть. И своего добились.
– А как же пройдоха? И лошадь? – осмеливается спросить Палмер, отступая ещё.
– Замолчите, – цедит Харрисон сквозь зубы. – Замолчите.
– А рабы под палубой?
– Плантаторы есть и у нас, на реке Мобил, в четырёх днях отсюда. Остановимся там всего на ночь, только чтобы всех продать. И дальше никаких стоянок до самой Англии.
– Я её отведу, – говорит Палмер, хватая Сирим за локоть. – Продадим с остальными.
Он поднимает Сирим на ноги.
– Отпустите её!
Сирим опять падает на пол. Капитан с трудом встаёт. Он идёт на свет в дверном проёме, будто перед ним возникло видение.
– Кони на моих вултонских лугах…
– Да, капитан, – отзывается старпом.
– Солнце садится, там, у меня дома, в Ливерпуле.
– Да.
Палмер уже ничего не понимает. Снаружи экипаж ждёт приказаний.
– Пятнадцать лошадей в закатных лучах…
– Капитан…
– Из-за вас им не резвиться вместе с Силки, – спокойно продолжает Харрисон. – И пройдоха не будет заботиться о них… Этого, Палмер, я вам никогда не прощу.
– Мне очень жаль, капитан.
– Так что у лошадей на моих вултонских лугах…
Он оглядывается на свернувшуюся на полу Сирим. Она всё ещё зажимает уши.
– У них хотя бы будет Епифания.
8
Во весь опор
Альма скачет, чувствуя Жозефа спиной. И вспоминает время, когда её брат Лам сидел так же. Но сегодня нет ни Дымки, ни Лама. Что осталось от тех дней? Когда они неслись верхом так легко, что даже трава в их саванне не пригибалась?
Сидящий позади Жозеф не обхватывает её руками за живот, чтобы удержаться, как делал братик. Только изредка, когда они минуют очередной обвал, рука Жо сжимает полу её куртки. Она делает вид, что не замечает. В другое время он дремлет, и Альма чувствует плечом вес его головы, когда он случайно навалится лбом.
Жозеф не сразу признался, что не умеет скакать верхом. Альма хотела пообещать, что научит его, но промолчала. Места в её жизни хватит лишь на одно обещание. Она должна смотреть только прямо. И отыскать младшего брата.
Люк без устали скачет впереди. Третью лошадь он пристегнул к своей. И меняет их каждые два часа, не спешиваясь. Кто поверит, что он родился на самой заре этого века, был старпомом ужасного Чёрного Барта, разорял флотилии, держа в страхе целые моря? Нынче он скачет точь-в-точь как юный искатель сокровищ.
Всю жизнь пират Люк де Лерн держит в тайне, что равнодушен и к солёной воде, и к плоским морским пейзажам. Вертикальная линия
