но вида не показывал. А кто помоложе ходил на лекции, да на собрания.
Аглая тоже ходила, и слышала, что там говорят, но не во все ей верилось. Вроде все было правильно. Все верно, и с примерами, и с достижениями. И было куда приложить ум и к чему приложить руки, работы было много. Было и сердцу, куда прислонится и муж, и сын. А вот душа оставалась невостребованной. Отмененной. И по тому не куда стало ей стремится. И однажды поймав себя на этой мысли Аглая сама удивилась.
Самое ценное, что есть в мире, душа человеческая, оказалась не нужной и оттого становилась негодной. Она вдруг стала ясно видеть это процесс в других, а главное в себе и становилось ей горестно. И тогда поднималась она к своему чемодану и по долгу раздумывала о всех, кто жил рядом.
А потом жизнь снова вовлекала ее в свой водоворот. И надо было работать и заботится о муже и о сыне. Когда однажды Николай застал Аглаю за ее вечерним правилом, не высмеивать и не порицать не стал. Отнёсся с пониманием даже. Только Сергею запретил рассказывать о материнских разговорах в школе. И тут Господь уберег Аглаю и ее близких.
В самой деревне храма не было, а старый отцовский в соседнем селе будучи деревянным обветшал и сам собой скрылся в осиновом молодняке. Кирпича с деревянной церковки было не взять, так что власти просто вынесли внутреннее убранство, вынули решетки и сами окна. Да приспособили под колхозные нужды кованные двери. А стены оставили, мол сам рухнет.
Бывая в центральной усадьбе Аглая всякий раз украдкой смотрела на еще видный среди осиновых крон крест. Но за него она не переживала, а переживала за людей. Она вдруг поняла, что в них стало гаснуть. В лицах односельчан пропал свет. Люди искренне радовались достижениям новой жизни, но не было в их лицах прежнего, света. Какая-то настораживающая серость сменила этот свет. Оказалось, что без этого света вполне можно существовать.
День ото дня отсутствие света в лицах людей стало все больше тревожить Аглаю, потому что на место света не минуемо приходит тьма. И она твердо решила бороться, пока не знала как, но решила точно. Твердо зная, что Господь ее не оставит и направит.
Старый дом стоял на совершенно удивительном основании. Фундамент был кирпичный с осыпавшейся известковой штукатуркой. Его многократно белили и подмазывали, но так и не смогли скрыть добрую причудливость, с которой неведомый каменщик выкладывал углы и своды крошечных отдушин.
А вот плотники не были столь изощренными в своем деле. Венцы подогнали строго, с бескомпромиссной прямотой углов. Рука у них была твердая, глаз верный и каждый взмах топора был по делу. Изящества дому постарался придать столяр, который вырезал кружевные наличники и витиеватые притолоки над крыльцом.
А внутри все было просто. Просто, как бывает в доме, где много лет никого не было. Русская печь, в центре дома треснула и чуть заметно просела, потянув за собой половицы в кухне. А в другой комнате пол, наоборот, пошел волной и одна из дверей не закрывалась.
От прежних хозяев почти ничего не осталось, кроме нескольких тарелок и мелочи в кухонных ящиках. Еще осталось две кровати, покосившийся круглобокий комод с облупившимся лаком, три рассохшихся стула.
Вот, собственно, и все, что было в доме, ну кроме завезенной нами из города и застрявшей в сенях кучи коробок и узлов, ждущих своей участи.
Я сел на сетчатую кровать, покачался на пружинах, кровать натужно скрипнула и звук вязко прокатился по комнате. От угла по стенам и потолку расползалась проводка из перекрученного провода на керамических бочонках изоляторов. С потолка свисала простая лампочка без абажура, выключатель был поворотный.
Я повернул барашек, но свет не загорелся, а потому я не сразу заметил лючок над печкой. В комнату выходила тыльная часть огромной печи, над которой по самому потолку проходила бечевка с когда-то пестрой занавеской
Я приставил стул и заглянул на печь. В лицо пахнуло затхлостью и пылью. Бесцеремонно отодвинув и едва не сорвав занавеску, я пустил свет в спертый полумрак между потолком и печью.
Место оказалось достаточно, чтобы лежать, протянув ноги или стоять на коленях пригнув голову. На печи лежал лоскутный коврик и подушка. Но меня больше интересовал люк.
Я влез на печь и стукнул по люку раскрытой ладонью. И тут же пожалел об этом, облако пыли напрочь забило мне нос и глаза. С минуту я чихал и протирал глаза. Потом собрался с силами и надавил на люк плечом.
Он оказался просто пробкой без петель и, когда я сдвинул люк, он, перекосился и упал на меня. Пришлось постараться, чтобы в пыльной тесноте сбросить его сначала с себя, а потом и с печи.
На чердаке был сумрак, два запыленных оконца едва пропускали дневной свет под двухскатную крышу. Высунувшись из люка по пояс, я включил карманный фонарик. Круг света скользя по чердаку, отбрасывал причудливые тени и скорее мешал, чем помогал, но со временем взгляд привык и я, оттолкнувшись руками, вылез на дощатый настил потолка.
Ничего примечательного на чердаке при беглом рассмотрении я не обнаружил. Какие-то корзины щетинились прутьями. На веревках сухие травяные веники. Ведро с намертво всохшим в него мастерком. Когда-то давно хозяева обмазывали печную трубу и оставили раствор в ведре. Несколько ящиков, некогда сложенные друг на друга свалились на бок и перемешались.
Обойдя печную трубу, я запнулся о мятое жестяное корыто и неловко растянулся на полу чуть не вверх ногами. Под корытом казался небольшой чемоданчик старой работы. Фанерный ящичек, перехваченный кожаными ремешками с окованными уголками. Я посветил фонариком и заметил, что чемоданчик не валяется и именно аккуратно лежит прикрытый старым корытом. Сочтя его достойной внимание находкой я решил рассмотреть его внизу. Подхватил его под мышку и стал пробираться к люку.
Вечер выдался сырой и холодный. Николай вернулся поздно, весь продрогший и разбитый. Зная, что муж будет в поле допоздна, Аглая еще до обеда велела сыну натопить баню.
Стянув с себя сырую рубаху, Николай долго сидел в предбаннике пододвинувшись к печке, то и дело поглядывая сквозь низкое окошко, словно кого-то ждал. Потом отогрелся, осунулся, будто размяк духом и пошел в баню.
Начерпал из котла кипятку, разбавил водой из пузатой скользкой бочки. Вылил на себя, ухнул, потом начерпал еще и снова вылил и так еще раза три-четыре. Плеснул на воды на камни. Отшатнулся от
