пряным чаем, в то время как три ее гончих пса развалились на полу у камина, которым никогда не пользовались.
Однако я знала, что сплю. Как ни странно, я могла вспомнить все, что происходило со мной с того момента, как я проснулась в своей квартире, залитая кровью.
Все это было там — воспоминание о моем промокшем платье, о моих босых ногах, увязших в грязи, и о моих ладонях, скользящих по искаженным зеркалам. Оно было там, и я изо всех сил старалась спрятаться от него.
Я крепко держала кружку с чаем, вдыхая густой пар и откидываясь на спинку ее плюшевого потертого дивана. Бабушка сидела в своем столетнем кресле-качалке и пришивала что-то замысловатое к наволочке, напевая фальшивую песенку.
Это была одна из тех песен, которые я узнала, она напевала мне, пока я спала в своей маленькой кроватке, которая обычно стояла в углу. Так много воспоминаний в этой старой лачуге на берегу болота.
Теперь я могла проснуться в любой момент. Где я буду, когда это произойдет, было загадкой, которую я не была готова разгадать. Может быть, я бы проснулась уютно устроившейся в своей постели там, в Квартале, с синяком под глазом — подарком от Остина за то, что проспала так поздно.
Может быть, я обнаружила бы его сидящим на кровати и пристально смотрящим на меня поверх потертой книги в мягкой обложке, которую он притворялся, что читает.
Может быть, я бы вздохнула с облегчением, даже когда он стащил бы меня с кровати или прижал к ней. В любом случае, это означало бы, что все вернулось на круги своя. Это означало бы, что на самом деле я не сорвалась.
Однако тихий голосок в глубине моей головы задавал трудные вопросы. Такие вопросы, как… Хотела ли я вообще возвращаться к Остину? К той уединенной жизни, когда я смотрела в окно своей спальни, наблюдая, как мир продолжается без меня? Хотела ли я снова лгать бабушке Энн, притворяясь, что он просто перегружен работой? Я не была уверена, каков был ответ.
Все, что я могла ясно представить себе в данный момент, — это две пары глаз, одну темно-синюю, а другую темно-черную. Эти глаза наблюдали за мной моим мысленным взором, словно ожидая решения, которое мне неизбежно придется принять.
Я изучала бабушку Энн, пока она мерно раскачивалась в кресле. Она всегда была красива, но никогда не была так красива, как в такие моменты, как этот.
Лампа слева от нее с витиеватым красным абажуром, расшитым бисером, отбрасывала на ее миндалевидную кожу оттенки заката и отражалась от ее тугих черных кудрей, густо тронутых стальной проседью.
Я была очень похожа на нее… И на моего отца тоже. Единственной чертой, которую я, казалось, унаследовала от мамы, были мой единственный голубой глаз, веснушки и рыжеватый оттенок волос.
Бабушкин дом был уютным, передавался из поколения в поколение Лаво. Она так и не вышла официально замуж за моего покойного дедушку, не желая отказываться от этой части своего наследия из-за чего-то столь очевидного, как любовь к мужчине.
Но такой была бабушка Энн — упрямая и самая большая феминистка, которую я знала. Как верховная жрица в нашем сообществе, она пользовалась большим уважением, и люди всегда обращались к ней, когда им требовалось руководство, совет, ответы от предков или даже просто доброе, ободряющее слово. Я гордилась тем, что являюсь ее внучкой.
Слезы навернулись мне на глаза, когда я молча наблюдала за ней. Я все еще не сделала ни единого глотка своего воображаемого чая. Просто нахождение здесь, в этой комнате, помогало, но я знала, что скоро мне придется ее покинуть. Я точно не могла оставаться здесь вечно.
Кто знал, что на самом деле происходило со мной в реальном мире?…что бы это вообще теперь ни значило.
— Я люблю тебя, бабушка, — прошептала я, зная, что она меня не слышит.
Она просто продолжала шить по одному и тому же шаблону снова и снова, без особого прогресса, но я все равно хотела сказать это вслух.
Этот тихий голосок в моей голове подсказал мне, что впереди меня ждут неприятности. Я чувствовала это нутром, как одно из предчувствий бабушки Энн.
Она никогда ни в чем не ошибалась, и каким-то образом я просто знала, что это будет плохо.
Иногда она действительно просто что-то чувствовала. Это могло быть что-то такое простое, как перемена погоды или кто-то из наших знакомых таинственным образом заболел. Каким-то образом бабушка Энн всегда узнавала об этом раньше всех.
Глубоко вздохнув, я поставила свою полную кружку дымящегося чая на приставной столик и встала с дивана, отряхивая удобные леггинсы и просторную рубашку, которые каким-то образом оказались на мне. В последний раз окинув долгим взглядом ее гостиную, я решила, что пришло время встретиться лицом к лицу с музыкой — этой медленной, жуткой, навязчивой музыкой. Музыкой, которая приведет меня обратно к ним.
Не имея ни малейшего представления, как реально выбраться из этого сна, я просто повернулась и направилась к входной двери.
Я прошла половину пути, огибая гончих собак, когда услышала низкий голос бабушки Энн, сказавшей: —Ты найдешь это, Блубелл. — Ее богатый южно-луизианский акцент был заметен.
Я повернулась к ней, и на сердце у меня потеплело от прозвища, которое она дала мне, когда я была совсем малышкой. Бабушка даже не смотрела на меня, все еще сосредоточенная на своем шитье, мягко раскачиваясь на скрипучем стуле.
Я подождала несколько ударов сердца, но она по-прежнему не обращала на меня внимания. Хотя ее слова прокручивались в моей голове, мягкие и успокаивающие.
Ты найдешь это, Блубелл.
Я направилась к двери и вышла из бабушкиного дома, понятия не имея, что делать. Я вроде как ожидала, что выскользну из своего сна и резко проснусь, но я предположила, что мне, черт возьми, самое время осознать, что ничто в моей жизни больше не имеет никакого гребаного смысла и что я не должна ожидать, что что-то будет легко.
Очевидно, вселенная решила взять то, что я знала, исказить это и превратить во что-то другое.
Я обнаружила, что стою в кромешной тьме. Ничего под ногами, ничего над головой. Это была просто черная пустота. Когда меня пробрал озноб, я повернулась, чтобы броситься обратно в дверь, в безопасность бабушкиного дома, но двери там не было. Только еще больше черноты, как будто я парила в беззвездном небе.
На мне было другое белое платье. Все еще порванное внизу, там, где я
