надевать доспехи, начав с поножей. Он уже закончил завязывать второй ремень на бедре, когда остановился. Священник крепко спал на своей короткой кровати, подтянув колени к груди и скрестив лодыжки. Томас потряс его и разбудил. Более маленький мужчина сначала испугался, увидев над собой большую, сильную тень, но потом вспомнил, что у него гость.
— Доброе утро, — сказал священник.
— Насколько глубока река?
— Река?
— Где твой монстр. Насколько там глубоко? Бедра? Сиськи? Подбородок?
— Ну... подбородок. На мне. На самом глубоком месте. Возможно, до твоих плеч.
— Черт, — сказал Томас.
— Значит, ты действительно собираешься на реку?
— Я сказал, что пойду.
— То, что мы говорим, и то, что мы делаем, это...
— Ну, я делаю то, что говорю. Вот почему я говорю так мало.
Томас постоял немного, рассматривая тяжелую ржавую кольчугу в своих руках.
— Ты спрашиваешь себя, нужны ли тебе доспехи.
— Да.
— Ты только наполовину веришь, что в реке водится монстр. И ты не хочешь утонуть, разыскивая его.
— Я знаю людей, которые утонули под тяжестью своей брони. Это реально. То, что ты описал? Не знаю. Прошлой ночью мне показалось возможным, что в вашей реке водится чудовище, пожирающее людей, хотя я никогда в жизни не видел чудовищ. Но сегодня утром… Может ли такое существовать при солнечном свете? И все же, похоже, настал конец света, и я думаю, что Ад распахнул свои двери.
— Я тоже так думаю.
— Шипы, сказал мальчик?
— Шипы.
Томас посмотрел на мягкие руки священника и доброе, почти комичное лицо, на его густые седые брови и длинную голову. Он не выглядел больным, хотя, скорее всего, был педиком; не то, чтобы Томас знал много об этом.
— Помоги мне с остальным.
Священник встал и помог Томасу надеть кольчугу и застегнуть наплечные ремни.
— Тебе следует все это вычистить, — сказал священник, улыбаясь и показывая Томасу свои оранжевые руки.
— Позже. Если твой большой угорь меня съест и высрет в реку, у него во рту останется привкус ржавчины.
— Ржавчины? Она почти такого же цвета, как шафран.
— Кто может позволить себе шафран? Смешай его с кровью, и получится паприка.
Священник рассмеялся.
Томас надел поверх всего свой сюрко11; он был грязной и синей, и на нем не было никакого герба.
— А теперь дай мне свой меч, ты хочешь, чтобы я его благословил.
— Где мой меч?
Он прислонил его к стене, но теперь его не было. Как и девочки. Томас распахнул дверь и вышел на улицу, где уже всходило солнце, осторожно выглядывая из-за облаков, которые скоро должны были его поглотить. Он увидел девочку, сидящую у дерева, рядом с ней лежал его меч, вынутый из ножен. На ее платье была кровь. Он подошел к ней, взял меч одной рукой, а другой поднял ее рукав.
— Господи гребаный Иисусе, — сказал он, глядя на порез на ее руке. Тот был длиной в половину ее мизинца и не очень глубокий, но все еще кровоточил. — Неужели я должен следить за тобой каждую секунду? Я могу просто поспать, пока ты не наделаешь глупостей?
— Прости, — кротко сказала она.
— Что это была за идея — трогать мой меч? Никто, кроме меня, не прикасается к моему мечу.
— Я... я хотела почистить его для тебя.
— Ну, не надо! Вот, что ты получила.
Он больно вывернул ее руку, чтобы показать ей мокрую ладонь.
— Я хочу помочь.
— То, что ты заляпала кровью все мои вещи, не поможет ни мне, ни тебе, ни кому-либо еще. Понимаешь?
Она кивнула, стараясь не заплакать, и он заметил, что все еще держит ее за запястье, которое вдруг показалось очень маленьким и хрупким в его большой руке. Он отпустил ее. Она хотела погладить запястье, но смутилась и вместо этого спрятала его за спину, глядя на Томаса снизу вверх. Он хотел было рявкнуть Чего ты теперь хочешь? на нее, но, подумав, понял, что она надеется услышать от него какое-нибудь доброе слово. Он порылся в своей голове в поисках одного из них.
— Сходи... сходи к священнику, — сказал он как можно мягче. — Возможно, у него найдется ткань, чтобы перевязать этот маленький порез. И приложи к нему немного тысячелистника, раз уж ты знаешь, что это такое.
Она повиновалась.
Он поднял свой меч и увидел, что на набалдашнике и на зазубренном клинке, который ее укусил, остались следы ее крови.
— Маленькая неуклюжая ведьма, — сказал он.
Стало темнее.
Капля дождя попала Томасу в глаз.
Священник шел рядом с Томасом, одетый в ризу и поношенную золотую епитрахиль, держа над головой посох, а девочка шла рядом с ними, размахивая кадилом с ладаном и розмарином. По предложению священника Томас держал свой меч за лезвие, перевернутым так, чтобы перекрестие казалось крестом. Дождь прекратился, превратившись почти в туман, но дорога была достаточно грязной, чтобы намочить сапоги солдата и простую обувь священника. Девочка шла без обуви, потому что чувствовала, что Богу больше нравятся босые ноги для святой работы, чем обувь.
С ними шли двое мужчин из города: один — молодой человек с густой бородой и древним копьем для охоты на кабана, другой — толстый светловолосый фермер со светлой свиной щетиной на щеках, вооруженный кусторезом. Оба были в соломенных шляпах. Тот, что поменьше ростом, выглядел испуганным, как и священник. Молодой человек и священник ходили к реке, чтобы посмотреть на следы чудовища. Но не фермер. Фермер был пьян в дымину. Томас напомнил себе, что, если начнется драка, нужно держаться от него подальше, потому что он был крепким и вооруженным и мог выпотрошить как друга, так и врага. Одним из самых горьких уроков, которые Томас усвоил из разбоя, было то, что фермеры были сильными, часто сильнее презиравших их всадников, и что они жили на грани голодной смерти и дрались как медведи, чтобы сохранить те крохи, кусочки дерева или кожи, которыми владели.
Если священник надеялся, что их шествие привлечет новых рекрутов из домов, мимо которых они проходили, то он был разочарован. Несколько женщин, крестясь, смотрели на них из окон, а на окраине города одна собака с ребрами, торчащими наружу, мельком взглянула на них, прежде чем вернуться к завтраку на ноге трупа, прислоненного к овечьей ограде. По крайней мере, на голове у трупа был мешок из-под муки, но мешок был весь в пятнах, и от него воняло даже под холодным дождем. Поле за стеной было усеяно овечьими костями — овцам в этом бедствии приходилось так же плохо, как и людям, — а за ольховником виднелась крепость сеньора.
Пилигримы направились к воротам,
