глаза Святого Отца, – и запоминайте все».
– Мой народ называется додот[9]. Они пастухи, даже сейчас, – сообщил папа Сандосу на экзотичной латыни, в которой звучали африканские интонации и памятные с детства ритмические каденции. – Когда настала засуха, мы пошли на север, к родне, к топоса, живущим на юге Судана. Это было время войны, а значит, и голода. Топоса прогнали нас – у них самих ничего не было. Мы спросили: «Куда же нам идти?» Человек на дороге сказал нам: «На восток отсюда есть лагерь для кикуйю». Дорога была длинной, и, пока мы шли, моя младшая сестра умерла на руках у матери. Ты видел нас. Ты пошел навстречу моей семье. Ты взял у моей матери мертвую дочь с такой лаской, словно она была твоей собственной. Держа мертвого ребенка на руках, ты нашел для нас место для отдыха. Ты принес нам воды, а потом еды. А пока мы ели, выкопал могилу для моей сестры. Не помнишь?
– Нет. Младенцев было так много. И мертвых младенцев. – Эмилио посмотрел на папу усталыми глазами. – Я выкопал много могил, Ваше Святейшество.
– Тебе не придется больше копать могилы, – проговорил папа, и Винченцо Джулиани услышал в этих словах нотку пророчества – двусмысленного, неуловимого, уверенного. Но мгновение миновало, и интонация понтифика вновь сделалась обыденной.
– И каждый день после того дня я думал о тебе! Какой мужчина будет плакать о дочери не своего тела? Ответ на этот вопрос привел меня к христианству, к священству и вот теперь к тебе!
Он откинулся на спинку кресла, удивленный этой встречей с незнакомым ему священником полвека спустя. Помедлив, он продолжил мягким тоном, подобающим сану, призванному примирять человека с Богом:
– Ты оплакивал и других детей после тех дней, проведенных в Судане.
– Сотни. Нет. Тысячи, я думаю, умерли по моей вине.
– Ты взял великое бремя на свои плечи. Но был один особенный ребенок, Нам сказали. Ты можешь назвать ее имя, чтобы Мы могли помянуть ее в молитве?
И он смог… выдохнуть, едва слышно, почти беззвучно:
– Аскама, Ваше Святейшество.
Наступило короткое молчание, а потом Калингемала Лопоре, протянув руки над небольшим столиком, поднял склоненную голову Эмилио широкими сильными пальцами, стирая с его лица слезы. Винченцо Джулиани всегда считал Эмилио смуглым, но в этих могучих коричневых ручищах лицо его скорее казалось призрачным, и тут Джулиани понял, что Сандос едва не лишился сознания. Эмилио ненавидел прикосновения, терпеть не мог неожиданный физический контакт. Лопоре не мог этого знать, и Джулиани уже шагнул вперед, собираясь объяснить, когда понял, что папа говорит.
Эмилио внимал с окаменевшим лицом, лишь грудная клетка подрагивала, выдавая его. Джулиани не мог слышать слов, но заметил, как Сандос застыл, отодвинулся, встал и начал расхаживать.
– Я сделал свое тело монастырем, а душу свою – садом, Ваше Святейшество. Ночи мои стали камнями стены этого монастыря, a дни мои – раствором между камнями, – произнес Эмилио на мягкой музыкальной латыни, которой так завидовал и восхищался юный Винс Джулиани, когда они вместе учились. – Год за годом я возводил эти стены. Но между ними устроил сад, который оставил открытым перед небом, и пригласил Бога гулять в моем саду. И Бог посетил меня. – Сандос, задрожав, отвернулся. – Бог наполнил меня, и восторг этих мгновений был настолько чистым и могучим, что стены моего монастыря рассыпались. Я более не нуждался в них, Ваше Святейшество. Бог был моим защитником. Я мог спокойно смотреть в лицо жены, которой у меня никогда не будет, и любить всех жен. Я мог смотреть в лицо мужа, которым мне не суждено быть, и любить всех мужей. Я мог плясать на свадьбах, потому что любил Бога и все дети были моими.
Ошеломленный Джулиани ощутил, как глаза его наполняются слезами. «Да, – думал он. – Да».
Но когда Эмилио вновь повернулся лицом к Калингемала Лопоре, он не плакал. Вернувшись к столу, он положил свои искалеченные руки на шероховатую от долгого использования столешницу, лицо его было искажено яростью.
– A теперь сад опустошен, – прошептал он. – Мертвы жены, мужья и дети… все мертвы. И не осталось ничего, кроме пепла и костей. Где был Защитник наш? Где был Бог, Ваше Святейшество? Где Бог теперь?
Ответ пришел немедленно, уверенный ответ:
– В пепле. В костях. В душах усопших, в детях, живущих благодаря тебе…
– Никто не живет благодаря мне!
– Ошибаешься. Я живу. И не только я.
– Я гниль и язва. Я занес на Ракхат смерть, словно сифилис, и Бог смеялся, когда меня насиловали.
– Бог плакал о тебе. Ты заплатил страшную цену, выполняя Его план, и Бог плакал, когда просил тебя об этом…
Мотая головой, Сандос попятился и вскричал:
– Это и есть самая ужасная ложь из всех! Бог не спрашивает. Я не давал согласия. Мертвые не давали согласия. Вина на Боге.
Богохульство дымком закурилось в комнате. Но уже через несколько секунд ему ответили слова Иеремии:
– «Я человек, испытавший горе от жезла гнева Его. Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет … посадил меня в темное место, как давно умерших; окружил меня стеною, чтобы я не вышел, отяготил оковы мои, – цитировал Геласий III, глядя на Эмилио понимающими и полными сочувствия глазами, – и, когда я взывал и вопиял, задерживал молитву мою… Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью… покрыл меня пеплом…»[10]
Сандос остановился на месте, глядя на нечто видимое только ему одному.
– Я проклят, – проговорил он наконец голосом, полным смертельной усталости, – а почему – не знаю.
Калингемала Лопоре сидел в кресле, соединив длинные сильные пальцы обеих рук на коленях… Вера его в тайный смысл, в Господне дело и Господне время оставалась незыблемой.
– Бог возлюбил тебя, – проговорил он. – Вернувшись на Ракхат, ты увидишь, что стало возможным благодаря тебе.
Голова Сандоса дернулась:
– Я не вернусь туда.
– Даже если тебя попросит об этом старший по рангу? – спросил Лопоре и, приподняв бровь, посмотрел на Джулиани.
Винченцо Джулиани, до той поры пребывавший забытым в своем углу, обнаружил, что смотрит прямо в глаза Эмилио Сандоса, и впервые за примерно пятьдесят пять лет устрашился. Отец-генерал развел руки в стороны и покачал головой, давая Эмилио понять: он здесь совсем ни при чем.
– Non serviam, – проговорил Сандос, отворачиваясь от Джулиани. – Не позволю вновь использовать меня.
– Даже если об этом попросим Мы? – настаивал Папа.
– Нет.
– Так… Не ради Общества… не ради Святой Матери Церкви… Тем не менее ради себя самого и ради Бога ты должен вернуться, –
