пришло, чтобы их забрать.
«У меня есть три возможности, – подумал я. – Овладеть ею силой, проникнуть на борт, дать ей уехать».
Если я овладею Фаустиной, ее будут искать и рано или поздно найдут. Неужели на всем острове нет места, где бы ее спрятать? Я помню, что, заставляя себя думать, морщил лицо, как от боли.
Еще можно вывести ее из комнаты вскоре после полуночи и уплыть на веслах – в той же лодке, на которой я приплыл из Рабаула. Но куда? Повторится ли чудо, удастся ли нам доплыть? Как мне ориентироваться? Пуститься по морю наугад вместе с Фаустиной – стоит ли это долгих лишений, которые придется вытерпеть в лодке посреди океана? А может, и коротких – вполне вероятно, что, отплыв совсем недалеко, мы пойдем ко дну.
Если мне удастся проникнуть на пароход, меня найдут. Конечно, я заговорю, буду просить, чтобы позвали Фаустину или Мореля, объясню им мое положение. И может быть – если моя история покажется им подозрительной, – я еще успею убить себя или сделать так, чтобы меня убили, прежде чем мы придем в первый порт, где есть тюрьма.
«Надо на что-то решиться», – подумал я.
Высокий плотный человек с женственными манерами – на его плохо выбритом красном лице торчала черная щетина – подошел к Морелю и сказал:
– Уже поздно. Надо успеть все подготовить.
– Минутку, – ответил Морель.
Капитан встал, Морель, выпрямившись, торопливо договаривал что-то, потом тоже поднялся, хлопнул капитана по спине и, повернувшись к высокому – капитан тем временем взял под козырек, – сказал:
– Пошли?
Высокий, улыбнувшись, взглянул на черноволосого молодого человека с густыми бровями и повторил:
– Пошли?
Молодой человек кивнул.
Втроем они поспешили к музею, не обращая внимания на дам. Капитан подошел к женщинам, вежливо улыбаясь, и все медленно последовали за тремя мужчинами.
Я не знал, что делать. Сцена, хоть и нелепая, встревожила меня. К чему им надо готовиться? Но хватит волнений. Пусть они уплывают отсюда вместе с Фаустиной; все равно я буду пребывать в бездействии, слегка огорченный, но уже ничего не опасаясь.
К счастью, время отъезда еще не настало. Вдалеке мелькнули бородка и тощие ноги Мореля. Фаустина, Дора и женщина, говорившая о привидениях, Алек и трое мужчин, бывших здесь чуть раньше, в купальных костюмах спускались к бассейну. Я приблизился, перебегая от куста к кусту. Женщины, семеня, со смехом трусили вниз, мужчины прыгали и растирались, словно затем, чтобы согреться – это необъяснимо сейчас, когда светят два солнца. Я предвидел, что они будут разочарованы, глянув в бассейн. С тех пор, как я не меняю воду, он непригоден для купания (по крайней мере нормальных людей): вода в нем зеленая, тусклая, в пене, покрыта листьями водяных растений, чудовищно разросшихся за эти дни; там плавают мертвые птицы и наверняка – живые лягушки и змеи.
Полуобнаженная, Фаустина безмерно хороша. Она шумно и чуть глуповато радуется, подобно всем, кто купается на людях. Фаустина первая нырнула в бассейн. Я слышал, как купальщики плещутся и смеются.
Сначала вышли Дора и женщина постарше. Пожилая дама взмахнула рукой и сосчитала:
– Раз, два, три.
Должно быть, все пустились наперегонки. Мужчины вернулись, тяжело дыша. Фаустина еще оставалась в бассейне.
Тем временем моряки высадились на берег и пошли осматривать остров. Я спрятался среди пальм.
Расскажу по порядку обо всем, что я видел и слышал вчера вечером и сегодня утром, – о событиях немыслимых, невероятных; наверное, чтобы выдумать их, судьбе пришлось немало потрудиться… Кажется, в действительности происходило совсем не то, что было описано на предыдущих страницах; кажется, мое положение иное, чем я думал.
Когда купальщики пошли переодеваться, я решил наблюдать за ними день и ночь. Однако вскоре убедил себя, что это ни к чему.
Я уже уходил, и тут появился черноволосый молодой человек с густыми бровями. Мгновение спустя я заметил Мореля: он следил за молодым человеком, осторожно выглядывая из окна. Затем спустился по лестнице. Я был недалеко и слышал их разговор.
– Мне не хотелось говорить, пока здесь были люди. Я хочу вам кое-что открыть – вам и еще немногим.
– Пожалуйста.
– Не здесь, – сказал Морель, недоверчиво озираясь на деревья. – Сегодня вечером. Когда все уйдут, останьтесь.
– Чтобы клевать носом?
– Так даже лучше. Чем позже, тем лучше. Но главное, будьте осторожны. Я не хочу, чтобы все стало известно женщинам. От истерик у меня самого начинается истерика. Прощайте.
Он почти бегом пустился к дому. Перед тем, как войти, оглянулся. Молодой человек пошел следом, но Морель замахал руками, останавливая его. Тогда он изменил направление и стал расхаживать взад и вперед, положив руки в карманы и небрежно насвистывая.
Я попытался обдумать то, что видел, но без особой охоты. Мне было тревожно.
Прошло примерно четверть часа.
Другой бородач, седой, толстый, которого я здесь еще не упоминал, вышел на лестницу, огляделся, посмотрел вдаль. Спустившись по лестнице, он застыл перед домом, похоже, чем-то напуганный.
Морель вернулся, подошел к нему, они недолго поговорили. Я сумел расслышать лишь несколько слов:
– … если бы я сказал вам, что все ваши действия и слова записываются?
– Мне было бы все равно.
Я спросил себя, не обнаружили ли они мой дневник, и понял, что надо держаться настороже, победить искушение отдохнуть, отвлечься. Меня не должны застичь врасплох.
Толстяк опять остался один, видно было, что он растерян. Морель появился с Алеком (молодым человеком восточного типа, с зелеными глазами). Они удалились втроем.
Из музея вышли мужчины, слуги вынесли плетеные стулья, расставили их в тени хлебного дерева, большого и больного (я видел отдельные, не такие большие, экземпляры в старой усадьбе, в Лос-Текес). Дамы расселись на стульях, мужчины устроились на траве. Я припомнил вечера на родине.
Фаустина направилась к скалам. Меня уже сердит, как люблю я эту женщину (и смешит: ведь мы ни разу не разговаривали). Она была в теннисном костюме, с фиолетовым платком на голове. Как буду я вспоминать этот платок, когда она уедет!
Мне захотелось предложить себя в спутники, поднести ей сумку или плед. Я шел за ней, держась поодаль, видел, как она уронила сумку на камень, расстелила плед, села и замерла, глядя на море или на вечернее небо, передавая им свой покой.
Мне представлялась последняя возможность попытать счастья. Я мог броситься на колени, признаться в своей любви, признаться во всем. Но я передумал. Это показалось неуместным. Конечно, женщины принимают с полной естественностью любой знак внимания. Но пусть уж лучше все разъяснится само собой. Всегда подозрительным кажется незнакомец, который вдруг, ни с того ни с сего, принимается рассказывать нам свою жизнь, говорит, что сидел в тюрьме, осужден на пожизненное заключение и что мы – смысл его жизни. Мы боимся, что все это – лишь уловка, чтобы продать нам узорную ручку, на которой выгравировано:
