боялся?
Он смеется, смущенный:
— Еще не мое время. Не моя история.
От таких слов ей становится холодно. Как он может знать свою историю наперед? Но она не спрашивает об этом. Вместо этого говорит:
— Что ты ему рассказал?
Он хмурит лоб. Пожимает плечами. Что вообще говорить медведю?
— Извиниться! Я сказал ему, люди очень глупые. Они забывают все — откуда пришли, куда идут. Я говорю: не беспокойся. Человеческие существа покинут этот мир, очень скоро. Тогда медведь снова займет верхнее место у кормушки.
В ХОЛИОКЕ Мими целых три семестра читает американскую поэзию XIX века и пьет чай за обедом в Южном Хэдли. Так лучше, чем в Уитоне. Но одним апрельским днем на втором курсе она листает «Флатландию» Эбботта, так как пишет работу под названием «Трансцендентальность», и добирается до сцены, где рассказчик, Квадрат, выходит за пределы своей реальности на просторы Пространства. И тут истина озаряет Мими, словно откровение: в этом мире стоит верить только в числа. Она должна стать инженером, как ее отец. Это даже не выбор. Она уже инженер и всегда им была. И прямо как с Квадратом Эбботта, как только она возвращается во Флатландию, друзья из Холиока пытаются ее остановить.
Она переводится в Беркли. Лучшее место для изучения керамического производства, которое может найти Мими. Это место похоже на поражающее воображение искривление времени. Будущие повелители Вселенной учатся бок о бок с нераскаявшимися революционерами, которые верят, что пик Золотого Века Человеческого Потенциала миновал десять лет назад.
Переродившаяся Мими преуспевает, походит на крошечную казашку с программируемым калькулятором, и, по мнению многих, она — самое милое создание, когда-либо говорившее об уравнении Холла-Петча. Мими смакует странную атмосферу «Степфордских жен». Она сидит в эвкалиптовой роще, в тени деревьев, которые словно взрываются зеленью в сухом зное, решает уравнения и наблюдает за протестующими с их плакатами, покрытыми заглавными буквами. Чем лучше погода, тем озлобленнее становятся требования.
За месяц до выпуска Мими примеряет убийственный костюм для интервью — элегантный, серый, профессиональный, неотвратимый, как землетрясение в Северной Калифорнии. Она проходит собеседования с представителями восьми компаний и получает три предложения. Выбирает должность контролера литья в портлендской фирме, так как в ней обещают командировки и путешествия. Ее отправляют в Корею. Она сразу влюбляется в эту страну. Через четыре месяца знает корейский лучше китайского.
Сестры тоже разбрелись по карте. Кармен изучает экономику в Йеле. Амелия получает работу в колорадском исследовательском центре, где ухаживает за больной дикой природой. А в Уитоне на шелковицу Ма нападают со всех сторон. Войлочники покрывают ее пушистыми завитками. Щитовки целыми стаями селятся на ветках, неуязвимые для пестицидов отца. Бактерии чернят листья. Родители беспомощны, дерево им не спасти. Шарлотта в своем сгущающемся тумане бормочет, что надо бы позвать священника, чтобы тот прочитал отходную молитву. Уинстон тщательно штудирует учебники по садоводству и заполняет блокноты безупречно записанными пометками. Но с каждым годом дерево все ближе к капитуляции.
Уинстон говорит с Мими, когда та возвращается в Портленд из очередной поездки в Корею. Он звонит ей из семейной телефонной будки, из гаража Ма. Его изобретение съежилось до размера туристического ботинка, и оно оказалось столь надежным и энергосберегающим, что «Белл Лэбс» уже лицензирует его для других предприятий. Но Уинстон не собирается радоваться и рассказывать дочери, что проект его жизни принес плоды. Он может говорить только о больной шелковице.
— Это дерево. Что он делать?
— Что с ним, папа?
— Плохой цвет. Все его листья, падают.
— Ты проверял почву?
— Моя шелковая ферма. Кончена. Больше не будет ни одной нити.
— Может, ты должен посадить другую.
— Лучшее время посадить дерево? Двадцать лет назад.
— Да. Но ты всегда говорил, что следующее лучшее время — это сейчас.
— Неправильно. Следующее лучшее время — девятнадцать лет назад.
Мими никогда не слышала, чтобы этот радостный, бесконечно изобретательный человек казался таким потерянным.
— Поезжай отдохнуть, пап. Отвези маму в кемпинг.
Но они только что проехали десять тысяч миль до лососевых потоков Аляски, и блокноты заполнены тщательными заметками, понадобятся годы, чтобы их разобрать.
— Позови маму.
Раздается звук — открывается и закрывается дверь машины, хлопает дверь гаража. Через какое-то время раздается голос:
— Salve filia mea.[6]
— Мам? Какого черта?
— Ego Latinam discunt.[7]
— Мама, а ну прекрати!
— Vita est supplicium.[8]
— Дай трубку отцу. Пап! С вами там все в порядке?
— Мими. Мое время приходит.
— Это что еще значит?
— Моя работа завершена. Моя шелковая ферма, кончена. Рыбалка все меньше, с каждым годом. Что мне делать сейчас?
— Да о чем ты говоришь вообще? Делай то, что обычно делаешь.
Составлять карты и графики лагерных стоянок на следующий год. Забивать подвал упаковками мыла, хлопьев и других товаров, попавшихся на распродаже. Засыпать каждую ночь под десятичасовые новости. Свобода.
— Да, — говорит он. Но она знает голос, который сформировал ее. Как бы отец сейчас ни притворился своим «да», он лжет. Мими делает мысленную пометку позвонить сестрам и обсудить кризис в Уитоне. Родители совсем забарахлили. Что делать? Но межгород до Восточного побережья стоит два доллара в минуту, если у тебя нет волшебного телефона размером с ботинок. Она решает написать им на выходных. Но в субботу начинается конференция по спеканию керамики в Роттердаме, и мысль о письмах окончательно выскальзывает у Мими из головы.
ОСЕНЬЮ, пока жена в подвале учит латынь, Уинстон Ма, некогда Ма Сысюнь для каждого, кто его знал, садится под умирающей шелковицей, под аккомпанемент «Макбета» Верди, ревущего из окна спальни, приставляет к виску «Смит-энд-Вессон 686» с рукояткой из твердой древесины и разбрасывает механизм своей бесконечной сущности по плиткам заднего дворика. Он не оставляет записки, только каллиграфическую копию стихотворения Ван Вэя, которому уже тысяча двести лет, пергамент лежит, развернутый, на столе в кабинете.
Только покой
Ценю на закате дней.
Тысячи дел
Уже не владеют мной.
В сердце давно
Обширных замыслов нет.
Знаю одно:
Вернуться к роще родной.
Ветер сосны качнет —
Распояшусь тогда,
Буду на цине бряцать
Под горной луной.
Спросите: в чем наша радость,
Наша беда?
Песней ответит рыбак
На излуке речной.[9]
Мими в аэропорте Сан-Франциско на пути в Сиэтл, где ей надо проинспектировать объект. Она глазеет на витрины в главном зале, когда из какофонии вызовов к гейтам и объявлений вырывается ее имя. Что-то холодное охватывает голову. Еще до
