Отвернулся к окну. Внутренний голос Срубова:
- Что же повлекло меня пять лет назад к этой слабой некрасивой мещанке? Она унизила и оскорбила меня своей близостью. Но разве потому сходятся с женщиной, что её мысли и убеждения тождественны мыслям и убеждениям того, кто с ней сходится? Какая-то нелепость. Ведь было что-то, что повлекло к ней? И это ещё есть и сейчас.
Обернулся резко:
- Так, значит, уезжаешь навсегда?
- Навсегда, Андрей.
Откликнулась Валентина эхом. Но в голосе, даже в выражении лица - твердость. Никогда ранее не замечал.
Срубов:
- Что ж, вольному воля. Мир велик. Ты встретила человека, и я встречу...
На высокой кровати безмятежно спал сын. Андрей смотрел на его милое безмятежное личико.
Внутренний голос Срубова:
- Палач. Не слово - бич! Нестерпимо, жгуче больно от этого слова. Революция обязывает и революционер должен гордиться, что он выполнил свой долг до конца. Но слово, слово... Вот забиться куда-нибудь под кровать, в гардероб. Пусть никто не видит и самому чтоб никого.
Сцена 54. Кабинет Срубова. Павильон. День. Зима.
На столе Срубова горстка пакетов. Конверты разные - белые, желтые, из газетной бумаги, из старых архивных дел. На адресах лихой канцелярский почерк с завитушками, с росчерком, безграмотные каракули, нервная интеллигентская вязь, старательно выведенные дамские колечки, ровные квадратики шрифтов печатных машинок.
Срубов быстро рвал конверты. Морщился. Сосал трубку. Быстро читает письма. Письма говорят (закадровые голоса):
- Не мешало бы ГубЧК обратить внимание на коммуниста Грубельмана. Открыто содержит две жены, одна их которых чуждого социального происхождения. Явный подрыв авторитета партии. С комприветом. Доброжелатель.
Срубов откинул письмо. Взял другое, поудобнее уселся в кресле:
- Я как идейный коммунист не могу терпеть такое возмутительное явление: некоторые посетители говорят моей прислуге: барышня, душечка, тогда как теперь советская власть и полагается не иначе как: товарищ, и вы, как стражи революционной морали, должны принимать соответствующие меры по пресечению оного посягательства на святые завоевания революции...
Отбросил. Взял другое. Пакет плотной газетной бумаги. Гриф “Совершенно секретно” и “В собственные руки”. Разорвал:
- Я нашел вотку в третьяй роти. Командир белый гат и поэтому яво непременно надо уничтожат, а то он мешаит дела обиденения раборчих и крестьяноф, запрещаит промеж красноармейциф товарищеская рука пожатия. Политрук Паттыкин.
Срубов поморщился, скомкал письмо. Вздохнул:
- О, Господи, каждый день одно и то же.
Взял новое письмо:
- Товарищ Председатель, я хочу с вами познакомиться, потому, что чекисты очень завлекательныя. Ходят все в кожаных френчах, а на боке завсегда револьверы. Очень храбрые, а на грудях красные звезды... Я буду вас ждать...
Срубов захохотал, высыпал трубку на зеленое сукно стола. Бросил письмо, стал стряхивать горящий табак.
В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения вошел Алексей Боже.
Положил большие красные руки на край стола, не моргающими красными глазами уставился на Срубова. Спросил твердо, спокойно:
- Седни будем?
Срубов понял, но почему-то переспросил:
- Что?
- Контабошить?
Срубов:
- А что?
Четырехугольное плоское скуластое лицо Боже недовольно дернулось, шевельнулись черные сросшиеся брови, белки глас совсем покраснели:
- Сами знаете...
Голос Боже пропадает, видно только, что он шевелит возмущенно губами и нетерпеливо жестикулирует. Закадровый голос Срубова:
- Знаю, товарищ Боже, знаю, что старого крестьянина с весны тянет на пашню; что старый рабочий скучает о заводе; что чиновник быстро чахнет в отставке; что старые чекисты болезненно томятся, когда долго не имеют возможности расстреливать или присутствовать на расстрелах. Знаю, товарищ Боже, что профессия вырабатывает особые профессиональные черты характера и обуславливает духовные наклонности и даже физические потребности. Вот ты - Алексей Боже - старый чекист и в ЧК был всегда только исполнителем-расстреливателем...
Боже обретает голос:
- Могуты нет, товарищ Срубов. Втора неделя идет без дела. Напьюсь, что хотите тогда делайте!
Срубов:
- Напьешься - в подвал спущу.
Без стука в дверь, без разрешения войти, раскачивающейся походкой матроса Ванька Мудыня стал у стола рядом с Боже:
- Вызывали. Явился.
А в глаза не смотрит. Обижен.
Срубов:
- Пьешь, Ванька?
Мудыня:
- Пью!
Срубов:
- В подвал посажу.
Щеки у Мудыни вспыхнули, как от пощечины. Руки нервно одергивали черную матросскую тужурку. В голосе боль обиды:
