– Ты стерва стервой каждый божий день, – сказал Джимми, – и порой мне это даже нравится. Но я не буду против, если ты для разнообразия немного сбавишь обороты.
– Извини. – Она протянула руку, как будто хотела до него дотронуться, но жест остался незавершенным. – Ты с ней не путаешься, правда?
– Думаешь, я собрался прикрыть нашу с тобой лавочку?
– Нет, но ты очень легко поддаешься соблазнам, когда сочиняешь истории. Я знаю, что это всего лишь часть твоего сюжета, но все равно меня она напрягает.
– Ничего не случится. – Гнев его начал ослабевать, хотя для восстановления душевного равновесия еще требовалось время.
– Мне бы вернуться в мотель и часок вздремнуть, – сказала она.
– О'кей.
– Ты уверен, что справишься?
– Если вдруг подвалит богатенький говнюк и спросит, – он заговорил визгливым мультяшным голоском, – «Неужто из этой самой хреновины пулял старина Тедди Рузвельт?», я уж как-нибудь с ним управлюсь. А если пойдет большой гон, я тебя вызвоню.
– Заметано.
Она встала и двинулась было в проход, но вдруг вернулась и, перегнувшись через стол, взасос – дав волю языку – поцеловала Джимми.
Поцелуй окончательно привел его в норму.
– Это обещание? – спросил он.
– Бери выше, милый. Это бессрочный абонемент.
* * *
К часу дня в зале началась давка, самыми деятельными участниками которой были воры-малолетки и случайные ротозеи, не знающие толком, зачем они сюда пришли. Джимми выставил на стенд табличку «ОБРАЩАТЬСЯ ТОЛЬКО ПО ДЕЛУ» – и сел спиной к толпе, держа кольт на коленях. Многоголосый выставочный гул создавал помехи, но гладкий металл пистолета действовал успокаивающе, и вскоре перед его взором возник полковник Хоуз Резерфорд – крупный мужчина с холодным выражением лица и темной бородкой, подстриженной так ровно, что она казалась перенесенной на его лицо с карандашного рисунка. В мундире, туго обтягивавшем широкие плечи, он стоял перед накрытым к завтраку столом, глядя сверху вниз на груди своей жены, уютно покоившиеся в кружевном вырезе пеньюара. Зрелище, надо признать, было соблазнительным (прошло уже несколько недель с той поры, как он в последний раз посещал супружескую спальню) и одновременно вызывало в нем чувство презрения к этой демонстрации женских прелестей, приводившей его в возбуждение. Он чувствовал себя гораздо увереннее вне семейной обстановки, когда был занят делом, будь то переговоры с кубинским чиновным жульем или разного рода торговые операции. Он ощущал себя солдатом на службе в первую очередь порядка как такового и лишь во вторую очередь – Соединенных Штатов, но порой его посещали опасения, что незыблемость его мировосприятия может быть нарушена привязанностью к женщине с неизбежно сопутствующими этому тайными переживаниями и расстройствами. Не беря в расчет эту черту его характера, можно было смело утверждать, что полковник любит свою жену и даже испытывает к ней нечто вроде уважения. Женщины, он полагал, заслуживают уважения по той же причине, по какой они нуждаются в защите. Именно их очевидная слабость наряду с врожденным стремлением к господству над мужчинами гарантировали им прочные позиции в обществе. Что до любви, то в голове полковника сложилась на сей счет целая теория, согласно которой он сознательно уступал некую часть своей душевной энергии на поддержание огонька страсти – пускай скромного по размерам, но горящего надежно и ровно. Каждый раз перед возвращением домой со службы или из дальней поездки он заставлял себя думать о вещах, которые, по его мнению, должны были способствовать поддержанию этого огня на должном уровне: о красоте Сьюзен и безупречности ее вкуса, об ее умении с достоинством держаться на светских раутах, о том, как хорошо она справляется с ролью хозяйки дома, о ее верности и преданности. В процессе этого мыслительного упражнения полковнику обычно удавалось на время вытеснить из памяти некоторые раздражавшие его черты личности Сьюзен. Попутно он легко оправдывал свое собственническое отношение к жене и связанные с этим эксцессы, представляя их как нечто, способствующее тепличному расцвету ее женственности, а в тех редких случаях, когда он, преодолев ее пассивное сопротивление, все же сознавал свою неправоту, полковник умел себя прощать, – по его мнению, когда зрелый и опытный мужчина выступает наставником молодой женщины, наставления как таковые не могут не порождать определенные, пусть примитивно-животные, но в целом угодные Богу желания; в конце концов, он ведь не святой, а самый обыкновенный мужчина, каким его создала мать-природа. В результате полковнику удавалось сохранять представление о самом себе как о достойном, благородном и любящем супруге – образ, крайне далекий от образа бесчувственного и грубого чудовища, который давно уже сформировался в сознании Сьюзен.
В то утро, свысока озирая соблазнительно полуоткрытую грудь жены, полковник позволил прекрасному самообману взять верх над предчувствием того, что Сьюзен едва ли будет рада услышать его заявление.
– Дорогая, – сказал он, – завтра я уезжаю в Гуантанамо.
Сьюзен, в тот момент читавшая письмо от матери, не подняла глаз от бумаги и лишь пробормотала что-то в подтверждение, что она его слышит.
– Я рассчитываю, – продолжил полковник, – что сегодня вечером вы допустите меня к себе.
Ему показалось, что Сьюзен слегка вздрогнула, прежде чем еле внятным шепотом выразить согласие, однако она не попыталась возражать или найти предлог для отказа, как это случалось ранее. С удовлетворением подумав, что он делает успехи в ее воспитании, полковник взял шляпу, пожелал ей удачного дня и отправился на службу.
Спустя несколько дней, возвращаясь из Гуантанамо, где он счастливо разрешил запутанный конфликт между комендантом базы и местным рыбацким сообществом, полковник сделал остановку в Сантьяго и провел ночь в веселом доме, принадлежавшем некой Амалии Савон и более известном в этих краях под названием «Тиа Мария». Полковник крайне редко посещал подобные заведения и в таких исключительных случаях всегда оправдывал свои действия тем, что общение с профессиональными жрицами любви будет ему полезно для последующей передачи опыта неискушенной в этих вещах супруге. В тот вечер, проведя несколько приятных часов с юной особой по имени Серафина, он спустился в бар на первом этаже дома, дабы подкрепить силы доброй порцией бренди и хорошей сигарой. Полковник удобно расположился в красном бархатном кресле, смакуя бренди и оценивая качество только что полученного удовлетворения, когда к нему, небрежно помахивая ротанговой тросточкой, приблизился почтенного вида седовласый господин в костюме кремового цвета; его сопровождал тщедушный, болезненно-бледный молодой человек, одетый в широкие коричневые брюки и желтую куртку.
– Прошу прощения, полковник Резерфорд. – Старший из двоих отвесил учтивый поклон. – Я доктор Эдуардо Ленс-и-Ривера. Если помните, мы с вами встречались прошлой весной в американском посольстве в Гаване. Мы тогда имели короткий, но очень содержательный разговор по поводу государственных органов, регулирующих ввоз товаров в вашу великую страну.
