Краем глаза я следил за ее лицом, и потому бурные аплодисменты в конце пьески не стали для меня сюрпризом.
Между работой над домашним заданием и ужином я подобрал пару мелодий, демонстрируя еще одну грань моего таланта, но маме явно требовалось что-то более убедительное. Мой план был прост и гениален. Пару раз я обмолвился о том, что целая толпа моих одноклассников занимается музыкой (хотя на самом деле их было всего двое). Когда мы всей семьей куда-нибудь ехали на машине, я как бы между прочим начинал постукивать пальцами по приборной доске, словно по клавиатуре, даже рискуя вызвать негодование отца. Когда мы с мамой вместе мыли посуду, я насвистывал что-нибудь из Бетховена или Моцарта. Я ни о чем не просил, но в итоге мама прониклась мыслью о том, что меня ждет будущее великого пианиста, и стала принимать эту мысль за свою собственную. Моя стратегия принесла отменные плоды, и в одно весеннее воскресенье, накануне восьмого дня рождения Генри, родители повезли меня в город, чтобы найти учителя по фортепиано.
Мы попросили соседей приглядеть за близняшками, сели втроем в отцовскую машину, проехали насквозь весь наш городок, где была моя школа, где мы делали покупки и ходили в церковь, и, наконец, вырулили на шоссе, которое вело в один из крупнейших городов штата. В обоих направлениях по нему неслись блестящие автомобили — я никогда в жизни еще не ездил с такой скоростью, а в большом городе вообще не бывал лет сто. Билли сидел за рулем своего DeSoto 49-го года, как на любимом диване. Одной рукой он придерживал руль, а другая лежала на спинке сиденья, на котором сидели мы с мамой. Фигурка старого конкистадора, укрепленная на панели за рулем, грозно вращала глазами на поворотах, и мне казалось, будто пластмассовый воин следит за нами.
Окраину города занимали заводы: их высокие трубы изрыгали клубы темного дыма, а внутри корпусов скрывались доменные печи, в недрах которых клокотало невидимое пламя. Внезапный поворот дороги, и вот уже перед нами — устремленные ввысь небоскребы. Увидев их, я невольно задержал дыхание: чем ближе мы к ним подъезжали, тем выше, казалось, они становились; а потом мы оказались на забитой машинами улице. От небоскребов падали темные, глубокие тени. На перекрестке у троллейбуса соскочила дуга, и от проводов посыпались искры. На остановке его дверцы раздвинулись, как меха, и оттуда высыпала толпа людей в демисезонных плащах и шляпах; они сгрудились на небольшом островке посреди моря машин и ждали, пока загорится зеленый свет на светофоре, чтобы перейти через дорогу. В витринах отражения прохожих и машин смешивались с рекламными объявлениями; манекены в женских платьях и мужских костюмах выглядели так естественно, что сначала я подумал, будто это живые люди.
— Не понимаю, зачем мы притащились сюда?! Что, больше нигде нет учителей музыки? Ты же знаешь, я ненавижу большие города. Тут даже припарковаться негде! — возмущался отец.
Мама показала рукой куда-то вперед:
— А вот и местечко нашлось. Повезло как!
Мы вошли в лифт, отец тут же полез в карман за своим «Кэмелом», и как только двери открылись на пятом этаже, сразу зажег сигарету. Мы приехали на несколько минут раньше назначенного времени, и пока родители обсуждали, можно ли войти или нужно подождать, я открыл дверь и вошел первым. Если бы я не знал, что мистер Мартин — обыкновенный человек, подумал бы, что он эльф. Высокий и худой, с лохматой мальчишеской шевелюрой, он был одет в потертый костюм сливового цвета. Этакий повзрослевший Кристофер Робин. Позади него стоял самый прекрасный музыкальный инструмент, который мне доводилось видеть: блестящий рояль глубокого черного света, в клавишах которого, казалось, собралась энергия всего мира. Их безмятежность могла в любую минуту взорваться миллиардом звуков и эмоций. Я был слишком потрясен, чтобы поздороваться.
— Чем могу быть полезен, молодой человек?
— Меня зовут Генри Дэй, и я пришел к вам научиться играть.
— Дорогой юноша, — ответил мистер Мартин со вздохом, — боюсь, это невозможно.
Я подошел к роялю и сел на табуретку перед ним. Вид его клавиш вдруг оживил во мне далекое воспоминание о моем немецком учителе музыки, который, стоя надо мной, постоянно заставлял меня убыстрять темп. Я растопырил пальцы как можно шире, проверяя диапазон, который они могут охватить, и прикоснулся к слоновой кости, из которой были сделаны клавиши. Я не стал играть, но почувствовал, что мистер Мартин, стоя у меня за спиной, внимательно изучает мои руки.
— Вы занимались раньше?
— Когда-то давным-давно…
— Покажите мне «до» второй октавы, мистер Дэй.
Мне не пришлось даже задумываться.
Мама с отцом, вежливо покашливая, вошли в комнату. Мистер Мартин выпрямился и повернулся к ним. Пока они приветствовали друг друга и пожимали руки, я играл гаммы — туда и обратно. Звуки рояля воскрешали в моем сердце партитуры, которые я знал когда-то. В моей голове возник голос — heiss-bliitig, heissbliitig… Больше страсти! Больше чувства!
— Вы сказали, он не умеет играть.
— Ну, да, — ответила мама. — Он ни разу не видел настоящего инструмента.
— Тогда этот мальчик — феномен.
Чтобы поддержать мистера Мартина в этом мнении, я сыграл Twinkle, Twinkle, Little Star так же, как на игрушечном пианино моих сестер. Я специально тыкал в клавиши одним пальцем, будто не видя разницы между инструментом и игрушкой.
— Он всему научился сам, — гордо сказала мама, — у нас есть игрушечное пианино, и он сам научился на нем играть. А еще он замечательно поет!
Я увидел, что отец при этих словах бросил на меня быстрый неприязненный взгляд. Мистер Мартин, слишком изумленный объемами моей мамы, этого не заметил. А мама продолжала превозносить мои таланты. Я же тем временем начал играть Шопена, но специально так переврал мелодию, что даже мистер Мартин не догадался, что это был Шопен.
— Мистер Дэй, миссис Дэй, я беру вашего сына, но должен предупредить, что минимал ьный срок занятий — восемь недель. По вечерам, в среду и в субботу.
Потом он понизил голос и сообщил цену. Отец нервно закурил и отошел к окну.
— Но для вас, — теперь он обращался только к моей матери, — я готов снизить плату вдвое. Только для вас и только для вашего сына. Я впервые встречаюсь с таким врожденным талантом, так что только для вас и только для него. Но тогда не восемь, а шестнадцать недель. Четыре месяца. Надо посмотреть, как далеко мы сможем продвинуться.
Я сыграл одним пальцем Happy Birthday. Отец затушил сигарету и положил руку мне на
