Он аккуратно вытер матерчатые башмаки, увы, тоже предназначенные для выступлений, а не для путешествий. Ничего, потом что-нибудь решим.
Убедившись, что не оставляет следов, Гвоздь вернулся к храмовенке и через один из «ползучих» входов на четвереньках заполз внутрь. Здесь было темно, все окна закрыты ставнями, и только через зарешеченное отверстие в куполе проникали отсветы факелов на площади. Гвоздю хватило и этой малой толики, чтобы сориентироваться; впрочем, все храмовенки в подобных деревнях устраивались одинаково.
Небольшое помещение почти полностью занимали вырезанные из дерева фигуры зверобогов — все двенадцать. Расставленные по кругу, мордами внутрь, они представляли собой воплощение календарного цикла.
Акула, Цапля, Нетопырь, Крот, Сколопендра, Дракон, Лягушка, Муравей, Змея, Мотылек, Стрекоза, Кабарга — каждый топорщился крыльями или клыками, по которым только и можно было их узнать: здешний скульптор, хоть и старался на совесть, вряд ли бы когда-нибудь достиг вершин мастерства. Да этого от него и не требовалось — а самые главные черты каждого из Сатьякала он передал.
Изображения были полыми внутри. Когда наступал месяц того или иного зверобога, местный священник распахивал пасть посвященного ему идола — и прихожане складывали туда подношения.
Сейчас, в самом начале осени, о распахнутой пастью стояла Кабарга. Ее неестественно удлиненные клыки напоминали два меча, а пустые глазницы, казалось, пристально наблюдали за Кайнором.
— Нет, сударыня, — сказал он ей, — я вас не потревожу.
Гвоздь огляделся, выбирая подходящего идола. Да, Лягушка годится для его целей лучше всего.
Кайнор опустил нижнюю челюсть Пестроспинной и ужом проскользнул внутрь ее чрева.
Потом исхитрился поднять челюсть в прежнее положение и замер, прислушиваясь к звукам снаружи…
* * *
Сперва они шли молча, подсознательно всё же ожидая подвоха от темных коридорных ответвлений и от напряженной, глухой и пыльной тишины, вязко колыхавшейся вокруг. Подвоха не было. Не было вообще ничего, кроме пляшущего света от браслетов; даже эхо шагов гасло в здешнем воздухе.
— Гляньте! — почему-то шепотом произнес Иссканр. Он повыше поднял левую руку и помахал ею, словно отгоняя клочья тьмы от потолка. — Интересно, кто всё это вырезал?
Коридорные своды не были прямыми и ровными, и хотя Фриний и Быйца заметили это уже давно, сейчас не удержались, каждый запрокинул голову и скользнул взглядом по диковинным фигурам, которыми бугрился потолок. Цветы, деревья, морские волны, прибрежные скалы, натянутые луки и скрестившиеся в смертельном поединке мечи, падающая башня и люди, которых она вот-вот накроет, солнце, луна, мохнатые звезды — предвестницы гибельных событий, твари речные, воздушные, подземные, многорукие исполины, многорогие рыбы, распахнутые книги и запечатанные свитки, ларцы с драгоценностями, черепа, почившие воины, девы неземной красоты… — и глаза, сотни тысяч глаз на каждом клочке потолка; глаза, которые, казалось, безмолвно и строго следили за пришельцами.
Над этими узорами даже целому городу скульпторов пришлось бы трудиться не один год, ведь коридоры, разветвляясь, тянутся на многие метры вглубь — и на сводах каждого буйствует жизнь в камне.
Поэтому на вопрос Иссканра Фриний предпочел промолчать, а Быйца оскалился желтыми обломками зубов:
— Какая разница, кто вырезал? Мы пришли сюда не барельефами любоваться! Не знаю, что посулили тебе наши благодетели, юноша, а мне обещана смерть, о которой я мечтаю вот уже более трех сотен лет.
— Если ты так сильно хочешь умереть, зачем было удирать от Дракона? — огрызнулся Иссканр. — Остался б вместо чародея — и сейчас лежал бы россыпью угольков.
— Не лежал бы, — отрезал Быйца, враз помрачнев. — А стоял бы по ту сторону стены, обгоревший, но живой.
— Круто, — только и сказал Иссканр.
Они пошли дальше, но почти сразу же вынуждены были снова остановиться: коридор, до этого прямой, теперь разъединялся на два совершенно одинаковых ответвления.
— Куда пойдем?
Фриний взглянул на горбуна:
— А ты как считаешь?
— Жребий, — проронил тот нехотя. — Только жребий.
Чародей подбросил монетку, поймал и быстро накрыл ее ладонью.
— Цапля — левый, Акула — правый, — предложил Иссканр.
Выпала Цапля — и они свернули в левый.
В последний момент Мыкун зачем-то обернулся и уловил краем глаза шевеление на потолке, но никак на него не отреагировал. Да и неясно было вообще, понял ли он, что именно увидел.
* * *
— Нет, сударыня, я вас не потревожу!
Этот голос был знаком Зойи, о да! И то, что он померещился ей сейчас, когда она, коленопреклоненная, заключенная в исповедальной нише, замаливала грехи — в этом, если вдуматься, не было ничего странного. Ведь грешила-то она как раз с обладателем голоса, рыжим жонглером, приехавшим утром в деревушку. Он говорил, его зовут Кайнор, но Зойи, конечно, не поверила. Все рыжие — те еще лжецы, а всякий жонглер мечтал бы оказаться известным Кайнором из Мьекра… впрочем, ее Кайнор и так был хорош, безо всяких гвоздилок. Дуклану бы не помешало взять у него несколько уроков по исполнению супружеских обязанностей!
Но, конечно, ее благоверный не горел желанием брать эти самые уроки. Он попросту отлупил Зойи (уже после того, как вернулся из неудачной погони за Кайнором) и отправил в храмовенку. В общем-то, еще по-доброму поступил, Янкур вон свою, когда застукал, до смерти едва не зашиб, месяц пластом лежала. А что? — ихнее право, мужиковское: раз за жену свадебный выкуп платил, считай, стала собственностью…
А вот говорят (хотя, наверное, враки всё это), за Хребтом есть город, где правят женщины. Нет, точно враки — кто б им позволил?!
…Разве только такие обходительные и приятные во всех отношениях кавалеры, как тот, кто только что сказал: «Нет, сударыня, я вас не потревожу!» О, человек с таким голосом никогда не поднимет руку на женщину!
Зойи вздрогнула, когда вслед за «примерещившимися» словами услышала вполне обыденное кряхтение — некто проник в храмовенку и сейчас шумел во тьме: слышно было, как он… неужели?! — да, точно, влазит в идола одного из зверобогов!
Тут уж у Зойи всякие сомнения пропали: точно он, Кайнор этот рыжий! Никто больше бы не осмелился — в такое время… да что время, что время! — в храмовенке, в идола!.. — влезть, как в фургон свой жонглерский! Еще и ерничал, «сударыней» обзывался!
Ох!
Последнее мысленное восклицание Зойи относилось к гвалту на площади, который она наконец-то услыхала. Гвалт плескался и вскипал, отдельные выкрики мешались в общем ропоте, всполошенно ржали коняги, тявкали тонкоголосые шавки, звенел металл…
«Не иначе, мой паскудник учинил этот шум», — разумеется, Зойи имела в виду не муженька, а только что схоронившегося в идоле Кайнора. Она уже поднялась с колен, чтобы… Она еще и сама не знала, как поступит.
