А граф Апраксин лично бил по рукам цепляющимся к карете бывшим клевретам: «Прочь, сиволапые! Чай договоритесь со своими, сами из крестьян!» Оставленные на милость восставших тоскливо подвывали — грехов и несправедливости за ними было столько, что на снисхождение селян рассчитывать не приходилось. И бежать было некуда, вся округа перешла в руки мирского самоуправления.
Крестьяне, «оставленные на произвол судьбы» без чуткого руководства господ — особо бесчинствовать не стали. Наиболее замаранных в притеснениях простого люда казнили, но без огонька и садизма. Так, как привыкли выполнять простой крестьянский труд — засучили рукава, навалились всем миром и порешили. Разве что потрепали баб дворовых Апраксина, славившегося сластолюбием и поэтому собравшего среди дворни целый гарем разбитных девиц легкого поведения.
К чести графа — насильно он девиц к себе не тащил, слетались, как мотыльки на пламя свечи сами. Кормили сладко, работа была необременительной и ту норовили спихнуть на приходящих по условиям барщины крепостных. А на пирах, коими славился хлебосольный хозяин среди окрестных помещиков — ещё и поили допьяна, взамен требуя лишь утех гостей. Жили к обоюдному согласию в мире и довольстве, поплевывая сверху на хлебопашцев.
Так что веселые девки встретили смену общественной парадигмы стоически, не пытаясь разжалобить поборников справедливости рассказами о своей нелегкой доле, лишь несмело попискивая. Под взгромоздившимися на них победителями власти господ и эксплуататоров, пусть и в отдельно взятой волости. Да и сопротивляться смысла не было, и любимая история проституток всех времен и народов о том, что заставили и принудили — не проканала бы. Все друг друга знали, блядство это творилось не первый год и практически на глазах окружающих. К которым относились как к бессловесной скотине, в том числе и сами девицы с низкой социальной ответственностью…
Выпустив пар на деревенских куртизанках отведя душу, казнив приспешников эксплуататоров, крестьяне под управлением штаба восстания — занялись созидательной деятельностью. Уничтожили барщину, национализировали винокуренные и другие заводы, приступили к разделу земли. Начали создавать свободную организацию мелких крестьянских производителей. Большинство священников примкнуло к восставшим, поддержав народный порыв и чаяния. И смягчив последствие бунта своим присутствием и увещеваниями — так барские усадьбы жечь и громить не стали.
В это время ходоки, наконец то добравшиеся до столицы — сидели в холодной. И только находившееся под личным контролем императора дело о Брянском восстание — уберегло их от истязаний и допросов с применением пыток. Павел Петрович, немыслимое дело — лично опрашивал выборных от крестьянского схода. Шепотки об этом ходили вначале во дворце, затем выплеснулись на улицы столицы. Тревожа умы и заставляя наиболее прозорливых призадуматься. А в конце января государь-император лично отбыл на Брянщину, сопровождаемый отрядом солдат под командованием генералиссимуса Суворова, со словами: «Опять Комаринская волость отличилась с бунтом…»
22 января в Радогощь прибыл орловский губернатор Квашнин-Самарин вместе с Ахтырским полком во главе с генералом Линденером. Квашнин-Самарин попробовал увещевать собравшихся крестьян, вооруженных дрекольем и сельхозинвентарем, но толпа была непреклонна, заявив что «они тому только указу повиноваться будут, который будет подписан его императорским величеством, а он, губернатор, и полк подкуплены их управителем и помещиком».
Когда один из гусарских эскадронов попытался приблизиться к винокуренному заводу и конторе, то крестьяне «начали бросаться камнями и дубьём, стреляли из ружей». Не уговорив восставших разойтись, губернатор, «видя столь твёрдое в злых намерениях стояние», вынужден был уехать из Радогощи, не решаясь «употребить силу оружия».
В той истории Павел отстранил Квашнина-Самарина от занимаемой должности за проявленную нерешительность, а восстание потопили в крови. Под руководством нового губернатора и фельдмаршала Репнина. Здесь же Павел, приехавший в самом конце января — удостоил беседы, поблагодарил его за благоразумие и сбережение жизни подданных: «Хвалю, Александр Петрович! И впредь не потакай помещикам, кои своих крепостных до крайности доводят, сами в праздности пребывая!»
Графа и княгиню, нижайше просивших аудиенции — оной нехотя удостоил. Был неласков и груб:
— Вы как так довели моих исправных налогоплательщиков, что они от тягот и несправедливости на бунт осмелились⁈
— Подлый люд, ваше величество! — Угодливо сваливал всю вину за произошедшее, не распознавший вовремя, откуда ветер дует, Апраксин. — Быдло-с! Никакой благодарности!
Голицына, оказавшаяся умней — безмолвно стенала, всем своим видом изображая вселенскую скорбь, не выпуская из рук платка. Граф, упорствуя в заблуждениях — валил вину на всех, кроме себя любимого. Павел Петрович, с невозмутимым видом, тщательно контролируя себя — выслушал эти потоки словоблудия и заключил: «Сам поеду разбираться, не обессудьте, коли сами виноваты!» — И ввернул одно из выражений потомков, перенятое от купца: «Лососнете тунца!»
Оставив земледельцев в смятении и неопределенности — с губернатором и ходоками, приведенными в приличный вид, отправились разбираться на месте. Посетили и Брасово, и Радогощь — приведя в изумление собравшихся крестьян. Священники, примкнувшие к восставшим — расстарались, в церквях устроили благодарственные молебны, царя батюшку встречали с иконами и хоругвями.
Павел Петрович, на которого внешний вид «бунтующей» волости оказал благоприятное впечатление — находился в тяжелых раздумьях: «Дома целы, даже поместье стоит нетронутое. Поголовного пьянства не наблюдается, народ воодушевлен и с радостью меня встречает, как избавителя. Нет, правильный я курс выбрал, благодаря подсказкам потомков…»
Вызвал на беседу предводителей восставших, крестьяне поначалу пали на колени: «Нет у нас головарей, ваше величество, всем миром сподобились!» Однако пущенные в народ бывшие ходоки Андрей Миронов и Конон Чернов прояснили ситуацию, доведя до общества, что государь-император вполне вменяемый и руководителей ищет не для того, чтоб покарать. И уже к вечеру Куркин с Черновым пали ниц в шатре Павла Петровича.
Битый час понадобился на то, чтоб привести руководство восставших в чувство для ведения вразумительного диалога. Павел уж отчаялся добиться от них толка и стал склоняться к мнению, высказанном Апраксиным, о подлом сословии, неспособном к жизни без твердой руки. Как Емельян с Иваном, удостоверившиеся что рвать ноздри и бить батогами их не будут — разговорились.
Поведали государю-императору о своем видении жизни без помещиков, поразив того проработанной стратегией дальнейшего экономического развития. И рассказом о уже сделанных шагах в этом направлении. «И это без образования!» — С горечью констатировал Павел Петрович: «Даже странно, как они ещё больше ста лет ждать будут, прежде чем исправить это несправедливое положение со своим крепостничеством…»
Вспомнил свидетельства потомков, о своих «аттракционах невиданной щедрости» в той истории, где раздавал крепостных с землей фаворитам не скупясь и озлился.
— В общем так, пять лет вам даю на обустройство и доказательство того, что сможете прожить без помещиков и исправно платить
