class="p1">У кувакан земли было достаточно. По преданию, переселились они сюда из западного края, о чем свидетельствовали и оставшиеся фамилии: Мальковский, Ледомский, Войцеховский, Лапицкий, Любецкий... Старики говорили, что вначале сюда было выселено семнадцать дворов, в число которых попали и наши прадеды. Кувакане ходили в белых холщовых рубахах, завязывающихся на шее шнуром, с неизменным кисетом за поясом. Говорили они на «а» и на «и» (наречие, похожее на московское, но еще мягче). Я, проведший школьные годы в Кармалке, на родине бабушки, говорил на «о» и был предметом постоянных насмешек, но и сам не оставался в долгу — смеялся над говором кувакан: «Сидит кашка на акашке» — вместо «кошка на окошке».
Вокруг села в жалких деревеньках ютилось много чувашей, мордвы и татар.
Земля делилась здесь через каждые двенадцать лет. Много было шуму, драки на сходе при дележе.
Богатеи, нахватавшие земли, не хотели передела. Многодетные бедняки были за новый дележ.
Каждый год делили луговые земли под лен и коноплю.
В день дележа лугов из соседней татарской деревни приезжал в урему торговец красным товаром Юсуп Мингалеев с маленьким юрким приказчиком, которого все звали Томашой. За ними на вороном жеребце, запряженном в тарантас, появлялся Семен Иванович со своими постоянными спутниками Миколаем Рыжим и Петрухой Хромым. Раскидывали стан под развесистой черемухой. Сперва приятели здоровались, потом сговаривались, кто где будет снимать луга. Если из-за какой-либо завидной поймы возникал спор, то один из спорящих давал в конце концов отступного и другой, получив из засаленного бумажника мзду, при дележе уже не приценивался к этой пойме.
Кувакане сначала отказывали торговцам в продаже лугов, но те, зная нравы кувакан, не унывали и ждали момента, когда мужики, находившись по зарослям уремы, уставали до ломоты в костях и начинали сетовать на свою судьбу.
— Вот и лазь тут по этим трущобам, — подавал голос кто-нибудь из «землемеров».
— Всю рожу обдерешь, — говорил другой.
— А что, братцы, — подхватывал Миколай Рыжий, — не продать ли нам эту чертову речку или ключи? Ну их к лешему в болото. Ходить тут еще мучиться.
А в это время торговцы извлекали из мешков водку и поили крикунов и горлохватов, как Петруха Хромой и Миколай Рыжий. И кончалось тем, что пропивали и Елдашкину речку, и Шафейкин мост, и Черную речку с самыми лучшими поймами из всех старокувакских лугов. С утра никому и в голову не приходило, что эти луга продадут.
В день раздела лугов на селе происходило повальное пьянство. К вечеру Петруха Хромой, вернувшись в село пьяный, подходил на площади к глубокому колодцу, садился на бадью верхом и, к восхищению ребят, стремглав летел вниз и сидел в колодце до тех пор, пока среди любопытных, собравшихся вокруг, не появлялась его жена. Нагнув простоволосую голову в колодец, она кричала мужу:
— Петр Захарыч, вылезай, родимый, ведь застудишься, а я тебя в баньке попарю, только истопила.
— Не надо мне бани, шкалик купи, — гудел из колодца Петруха.
Жена относила в лавочку десяток яиц и приносила шкалик. К этому времени Петруху всем миром-собором вытаскивали из колодца, и он, посиневший от холода и выпитой за день водки, сидел на колоде, из которой поили лошадей, и выбивал зубами дробь.
От колодезного купанья хмель его заметно проходил.
Выпив шкалик водки, он спрашивал жену:
— Матрена! Я тебе кто?
— Муж, Петр Захарыч, кормилец-поилец наш.
— То-то. Веди в баню.
Село делилось на десятки. Мы были причислены к Пугачеву десятку. Пугач — прозвище нашего соседа, которое он получил за участие его деда в пугачевских делах.
Кувакские поля, леса и луга тянулись верст на двадцать. Само село стояло при слиянии рек Кувака и Шешмы.
В Шешму на близком расстоянии друг от друга впадали небольшие речушки. Назывались они просто: Первая, Вторая, Третья и Четвертая. Вытекали они из большого леса верстах в трех от села. Около Кувака, по берегам Шешмы, возвышались горы. Горы эти в память о Пугачеве и его товарищах, побывавших здесь, носили названия: Пугачиха, Щепачиха, Бияниха.
Когда-то село считалось зажиточным, но после частых пожаров почти все выгорело и обеднело. Сгорел и наш дом.
События 1905 года многому научили кувакан, и у них пропало недружелюбное отношение к памяти дяди Миши и к нашей семье. Они начали звать бабушку и мать поселиться в Куваке. Мы долго отказывались, но потом все-таки вернулись в Кувак и поселились в доме мордвина Абросима.
С Абросимом и его сыном Яковом я познакомился еще в Кармалке, куда они зимой привозили сено.
Весной мы ездили с Яковом в поле. Он пахал, а я бороновал, причем садиться на лошадь он мне запрещал: жалел лошадь. Но я не чувствовал усталости. Мне нравилось в поле.
Вечера я ждал с нетерпением: верхом домой поеду. И хоть после такой поездки не мог ни сидеть, ни лежать, тем не менее на следующий день опять нетерпеливо ждал вечера. Теперь я уже садился боком, свесив ноги на одну сторону. Сидеть так я не умел, все время соскальзывал. Однажды, не рассчитав движения, перелетел через лошадь. И досадно мне было и смешно.
Как-то, сидя за чаем в праздничный день, мы услыхали веселый грохот несущейся по улице тройки. Все кинулись к окошкам.
За столбом пыли по следам тройки по улице летели в разные стороны листочки.
— Ах, будь ты неладный. Опять сицилисты приехали, — сказал Абросим.
Я выбежал на улицу и принес несколько листочков. Начал читать вслух.
— Брось, брось, сожги поганые бумажки, — испугался Абросим. — Это смутьяны. Это враги царя и бога. Они мутят народ. Вон пожаров сколько зимой в прошлом году наделали. Сколько добра пожгли.
— У нас жечь нечего.
— Много ты знаешь! Они рабочих мутят и к нам вот заезжают. Поймать бы их, окаянных.
...Когда заканчивался сев, мы отправлялись с бабушкой на пчельник к ее брату.
Хорошо у дедушки на пчельнике. Пахнет медом, гнилушками, цветами и дымом. Солнце заливает поляну, на которой стоят толстые колоды ульев. От деревьев падают на траву прозрачные синие тени. Рядом с полянкой ручей журчит по белым камням и желтым галькам. Вода в ручье холодная, свежая и такая чистая — смотреть в нее
