назвал его дядькой. Сердце сжала тревога. Что Хранителей обманывать, сто раз он их возблагодарил, когда крефф девку увез. Не пара она Мируте была. Семья — голь перекатная, приданого никакого, всего добра — коса русая. Он и думать про нее забыл. А она вернулась.
Ну как прознает вдруг, что до последнего он медлил сватов засылать? Ну как мстить надумает? Не гляди, что в порты обрядилась, да меч носит, умишко-то бабский остался, чего уж там… А у Мируты жена на сносях, да дочь подрастает, радует деда. Спаси Хранители от гнева невесты обиженной, да еще колдуньи. Весь род под корень изведет, и управы не сыщешь. Ежели только напомнить ей, что не чужие они люди — соотчичи все ж. Да и бабки его и Юрдона вроде по родству кровные были.
Лесана, видя как староста хмурится, внезапно поняла, что за думы его тяготят. От этих мыслей ей сделалось смешно. Неужто и впрямь думает, она по его Мируте до сего дня убивается? Ну не дурак ли?
— Идем в дом, грамоту отдам, — отчего-то девушке захотелось, чтоб Нерун побыстрее ушел. Не нравилось, что мужик в летах смотрит на нее, словно на уродливую: испуганно и с опаской. Боится, что кинется. Боится, что опозорит. Противно-то как.
Видать, их заметили. Иначе с чего бы это родители встречали на пороге горницы? Юрдон и Млада по привычке поклонились, неодобрительно косясь на старшую дочь. Одежу она не сменила, а про вежество и вовсе позабыла будто. Хорошо хоть меч обратно за спину не приладила, только нож у пояса оставила. Млада поставив на стол кринку с квасом, утянула с собой Стояну, чтобы не слушала да и не видела, как деревенского голову сестрица родная почетом обносит.
Отец завел разговор о Неруновом житье-бытье — как валят лес, как дела в кузне, не болеет ли кто из внуков, здорова ли сноха непраздная?
А Лесане пуще неволи не хотелось сидеть в душной избе да разводить треп по чину.
— Ты, отец, не забыл, зачем староста пришел? — устав от порожней болтовни спросила дочь.
Юрдон нервно дернул кадыком. Он-то не забыл, но не по порядку это. Вперед о делах насущных поговорить надо, о ближних справиться, а уж потом только к делу переходить. Но, видать, в Цитадели все иначе. Тяжко такое знание давалось. И срамно было мужику, что дочь — немужняя даже — может отцу приказать, а он и слова поперек не скажи. Да только с обережницей не поспоришь.
Лесана тем временем протянула старосте грамоту. Нерун неторопливо развернул ее и уставился в ровные письмена. Читать он не умел, но знак Цитадели — сорока, тисненная на деревянной привеске — был знаком каждому. Пошевелив для пущей важности губами, староста бережно свернул грамотку и убрал за пазуху.
— Все понял, что написано, или прочесть? — Лесана знала — в деревне грамотеев не было.
— Ты письмена разумеешь? — ахнули мужики.
— Выучили, — сухо ответила девушка.
Отец было сунулся спросить зачем девке этакие знания, но стушевался, вспомнил, что по приезде всякий насельник Цитадели внимательно изучал все свитки, хранящиеся в веси. А иной раз делал в них и пометки какие. Вот, когда Лесану забрал крефф, он в грамоте старой тоже что-то нацарапал. Пес его знает — что именно. Спрашивать побоялись. Раз пишет — знамо дело, надо зачем-то, а уж зачем — не мужицкого ума дело.
— Там говорится, что отныне с веси обережники будут взимать лишь половину цены, — сказала девушка мужчинам.
Кузнец покраснел, стушевался и стал прощаться. Он уже повернулся к дверям, когда в спину донеслось:
— А ты, староста, ничего не забыл?
Голова оглянулся и встретился глазами с ледяным взглядом, не девки, что он знал семнадцать весен, а ратоборца, кой был ему незнаком. Ни гнева в том взоре не было, ни обиды. Только сила, да такая что волей-неволей сломаешься. Вот и он сломался. До земли поклонился, от всей веси благодаря Лесану, что потом и кровью своей выслужила поблажку в уплате.
— Ступай, Нерун. Да помни. Сейчас ты меня — Лесану Острикову — благодарил, что не сдохла в крепости, науку постигая. Завтра я к тебе приду как посланник Цитадели, и ты по обычаю на всю весь гульбище устроишь, как Хранители завещали, когда род да земля осененного поселению дали.
Юрдон только сглотнул, а стоявшая в сенях Млада, уронила на пол крынку с молоком.
***
Незнамо какой оборот Лесана ворочалась с боку на бок и все не могла задремать. Сколько раз она, устраиваясь на ночь в лесу или в своем холодном покойчике, мечтала, как будет отдыхать в родном доме, на мягком сеннике, в тепле и неге, а теперь… мается, словно бесприютная. И сон нейдет.
Блазнилось только долетит голова до подушки — забудется сном. Но время шло, а сна не было. Почему она могла заснуть под дождем, трясясь в седле, и в лютый мороз в шалаше из лапника, а в отчем доме замучалась вертеться? Закопченный потолок что ли на голову давит? Или мешает запах щей, коим напитались потрескавшиеся от времени бревна стен? А может дело в сверчке, который трещит за печкой? Или это мать, тихонько вздыхая, гонит от нее дрему?
Лесане было жарко, душно, тошно. Рядом, прижавшись горячим телом, спала Стояна. Прежде они всегда ложились вместе, но за пять лет старшая сестра привыкла спать одна и нынешнее соседство мешало. Да что греха таить ей мешало все! На соседних лавках сопели Руська и Елька (одиннадцатилетняя сестрица вернулась из леса, где с подружками собирала поздние сморчки, только к обеду, когда Лесана уже почти обжилась в родительской избе). А еще через заволоченные окна доносился шелест ветра и шум леса. И девушке нестерпимо захотелось услышать их не сквозь толщу стен, а лежа на земле, как бывало слушали они их с Клесхом.
Промучившись еще с оборот, обережница сняла с плеча тяжелую мягкую руку сестры, неслышно выбралась из-под одеяла и, прихватив меч, который привыкла везде носить с собой, шагнула в сени. Там сняла с гвоздя отцовский тулуп, достала из переметной сумы войлок и вышла из дома. В
