Так что же между нами было: любовь или всего лишь привлекательность хмельного состояния, напряженности? Жить, как в танце — обо всем забыв, — или во время игры в дартс возле стойки бара: всегда целишься прямо в сердце, но чаще попадаешь в разные точки по краям. В те места, что приносят меньше всего очков. Меня это ничуть не занимало. «Поддавайтесь любви», — предлагает Поль Клодель в своей пьесе «Полуденный раздел». Но увлечение длится недолго, как пишут в некоторых романах, являющих собой бледное отражение жизни. Разве можно выразить словами любовный накал в жерле спальни, когда изобилие времени сродни аромату лилии и очертания изгибающихся силуэтов напоминают испарения леса в виде слюдяных червей… Все романы крутятся вокруг свечения тел и настроения, которое все это предваряет.
— О, это еще больше впечатляет, нежели то, что я помню… Словно собор! — хихикнула Надя.
— Ты говоришь о цвете… или размере?
— Как долго ты еще пробудешь здесь? — бросил мне прямо в лицо дон Фернандо…
Я не знал, что ему ответить, резкий тон вопроса сбил меня с толку.
— Ну? Сколько еще?
Он явно был чем-то раздосадован, как небо на горизонте (ничуть не преувеличиваю, ничего не придумываю нарочно), где облака полдня плели черно-синий заговор.
— Ты уже два месяца здесь шатаешься. Я тебя вижу практически каждый день, и каждый день ты опаздываешь.
— Вас только это раздражает? — выговорил я наконец облегченно. — Лишь то, что я подолгу валяюсь в постели?
— Нет, не это! Жизнь проходит, твоя жизнь! Ты так легко теряешь время!
— Ничего не понимаю, о чем вы говорите. С каких пор опоздание вдруг стало что-то значить? Я думал, главное — не торопиться…
Обычно спокойный и жизнерадостный, он вдруг нахмурился. Словно пророк Иезекииль. «И как алмаз, который крепче камня, сделал Я чело твое».[7]
— Ты хоть раз позвонил отцу? — спросил он.
Я отрицательно помотал головой.
— А надо бы! Ему необходимо услышать твой голос, да и тебе не помешает с ним поговорить. И скажи ему, что ты скоро вернешься.
— Я уже не маленький, Фернандо. Я ни от кого не завишу! Что же касается отца, так всему свое время, поговорю с ним при встрече. Сейчас я еще не готов.
— Ты здесь потому, что хотел убежать от своих проблем. Но от них не сбежишь, они всюду следуют за нами. Волочим их за собой как подвески или лохмотья…
Он закатал рукава и взял в руки инструмент. Надо было укрепить две стены, но сегодня я ему не помогал. В наличнике будущих витражей скапливался небесный заговор.
— У вас неприятности? — рискнул я спросить.
Молчание. Гнев старика, казалось, утих. Его разум внезапно перекинулся на ожидавшее произведение, ярость капитулировала перед творческим порывом, который шел из глубины. Или это была мудрая отходчивость?
Я не отступал.
— Фернандо, я с вами разговариваю! У вас возникли трудности?
Он уронил руки, и непреклонность восковой свечи внезапно в нем осела.
— Ко мне только что заходил мэр…
— Ну, так и что, он же у вас бывает каждую неделю?
— Нет! Приходил не помощник, а мэр собственной персоной. Городской голова!
— И что же он хотел?
— Сообщить мне приятную новость, черт возьми!
— То есть?
— Как ты думаешь, что он мог хотеть? — снова вспылил старик. — Что, по-твоему, может хотеть политик, когда переезжает с места на место? Либо твой голос, либо — деньги, и ничего больше!
— Разве уже скоро выборы?
— О, это меня бы устроило, — вздохнул он. — Представь только, что этот толстяк в пиджаке с бархатными лацканами и напомаженными волосами сказал…
Он вскинул брови и принял позу важного паяца, затем поднялся на цыпочки и заговорил писклявым голосом:
— «Муниципалитет всегда проявлял большое великодушие к вам, синьор Алиага: он никогда не облагал налогом вашу… ну, вот это!» Он произнес «вот это» как ругательное слово! Потом продолжил: «Может, это замечательная работа, но она совершенно ни к чему: маленькая церковь в Мехорада вполне устраивает наших прихожан. Впрочем, насколько я знаю, вы тоже в ней бываете по воскресеньям… Уверен, вам известно, что епископ уже разместился в соборе Алькала де Энарес, который в двух шагах отсюда. Кроме того, с той поры, когда вы начали строить вот это, времена сильно изменились. Сегодня рынок недвижимости Мадрида перенасыщен, и все больше людей желают обустроиться у нас. К сожалению, ваша стройка занимает много места, из-за чего в наш район не могут заселиться новые жители. Она мешает расширить наш район. Что касается потерь прибыли, так они исчисляются… et caetera!»[8]И этот тип считает себя коммунистом!
Я скрестил руки на груди.
— Понятно. Он хочет получить земельный налог. Сколько он требует?
— Двести тысяч песет!
— В европейской валюте, пожалуйста.
— Ох! Ну, ты же знаешь, я с этими евро…
— Подождите… дайте подсчитать… примерно одна тысяча двести или триста евро. Ну, это не так уж много! Неприятно, конечно, но не слишком. Я вам очень много должен, Фернандо, так что буду рад помочь…
Он меня прервал:
— Ты не понял, странник! Этот чертов городской голова требует двести тысяч песет за каждый год с тех пор, как я использую участок земли, на котором строю собор!
— Но это же почти шестьдесят тысяч евро!
Я был поражен.
— Я даже не уверен, что это законно! — вспылил я в свою очередь. — Ваш мэр — мошенник, он не имеет права! Надо рассказать об этом моей подруге Наде, я вам ее обязательно представлю. Она работает в службе градостроительства и…
Старик меня больше не слушал. Он мысленно был где-то далеко. Его глаза блуждали в какой-то, только Богу известной, голубизне…
— Если тебе это не в тягость, расскажи ей! — помрачнел вдруг он. — Мне кажется, что они хотят содрать с меня шкуру. Я у них под прицелом, моя церковь их раздражает. Люди одобряют только то, что соответствует общепринятым нормам. Истинная отвага людей пугает, так как угрожает их комфорту, привычкам, самоуверенности. Я это всегда знал…
— Ничего, что-нибудь придумаем, — пообещал я, желая разрядить обстановку.
— Иисус говорил нечто в этом роде: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду…»[9]
— Что вы хотите сказать?
