богаче. Что золото, когда есть любовь? Грязь под конскими копытами! Счастья вам с сего дня и до Рассвета! Радуйтесь!
Миклош выпил драгоценный мансай, не почувствовав вкуса, и с силой швырнул кубок об пол. Сверкнули алые брызги. Пал Карои поднялся, протянув руку невесте. Барболка вскочила, кровь прилила к смуглой коже, делая чужое счастье еще прекрасней и недоступней.
– Радуйтесь! – заорал счастливый Габор, разбивая пустой кубок.
– Радуйтесь… – Янчи казался растерянным, как ребенок, увидевший чудо.
Радуйтесь! Радуйтесь! Радуйтесь!
Темные усы коснулись алых губ, сверкнули золотом обручальные браслеты, полетела в сторону белая вуаль, золотые мониста, широкий, увитый лентами пояс, следом на пол одна за другой легли четыре алые юбки. Невеста осталась в длинной, вышитой белыми розами рубашке. В рубашке! Разрубленный Змей, она и впрямь девственница!
Пал Карои подхватил вспыхнувшее смуглым румянцем счастье на руки и уверенно – не знаешь, нипочем не скажешь, что господарь слеп, – понес в спальню. Под ноги молодым полетели цветы калины и листья папоротника. Громко заголосили подружки невесты, оплакивая потерю, а Миклош Мекчеи не мог отвести взгляда от черной головки в белом венке, спрятавшейся на груди высокого седого витязя. Она его любит, а он ее, и с этим ничего не поделать, будь ты хоть четырежды красавец и наследник престола!
Громко хлопнула увитая зеленью дверь, повскакавшие с мест гости плюхались назад, хватались за кубки. Виночерпии сбились с ног, Миклош пил вместе со всеми и больше всех, но отчего-то не пьянел.
– З-ззздоровье молод-дддых, – выкрикнул раскрасневшийся Габор, – сына им… хорошего… К Седой ночке.
– Погоди с сыном, – цыкнул кто-то, сбросивший из-за жары доломан, – пускай наиграются… Для начала!
– Оно так, – важно кивнул Габор. – Сначала ц-ццветочки… Потом яб-бблочки.
Миклош, чудом не подавившись, проглотил тюрегвизе[8], тут же вновь протянул больше похожую на кубок стопку, которую не замедлили наполнить, но голова, как на грех, оставалась ясной. Габор с приятелем продолжали гадать о том, что творится в спальне, и вспоминать собственные подвиги. Миклош с досадой отвернулся и увидел на высоком стрельчатом окне давешнюю девчонку. Черноглазое чудо, волосы которого украшал такой же венок, как у невесты, разулыбалось, замахало ручонками, и тут до витязя дошло, что малышка как две капли воды похожа на Барболку. Неужто сестры? А он-то думал, молодая господарка – сирота.
– Ты чего? – Янчи с немалой силой ткнул друга в бок. – Луны не видал?
– Да там малявка эта, – Миклош протянул стопку, – налей!
– Кто? – не понял Янчи, но налил.
– Та, чернявая, что у речки была, на окне сидит.
– А я думал, ты не пьяный, – удивился Янош. – Нет там никого, на такую высь разве что кошка заберется или воробей залетит.
Миклош обернулся, побратим был прав: на окне никого не было. Значит, он и впрямь напился… Ну и правильно, что делать на чужой свадьбе? Только пить.
– Гици Миклош, – старый Габор был удручающе серьезен, в усах блестели капли подливы, – пора нам.
А он и забыл, что замещает отца и в спальню идти ему, и никому другому. Сын господаря улыбнулся во весь рот и поднял поданную оруженосцем чашу:
– Пью последнюю, други, и за добычей!
Вопли, шутки, улыбки, белые зубы, черные и седые усы, смех, радость. Они рады, еще бы. Их гици наконец-то женился. На красавице-певунье. А как быть ему, привязанному к спящей на ходу бледненькой агарийке? Радоваться?! Миклош отдал чашу Габору, взял протянутую свечу и нарочито медленно пошел словно бы потемневшими переходами. Сзади шептались подружки невесты, что-то звенело, гас, уходил в никуда шум пира, но наследник Матяша будто оглох. Он готовился к тому, что ему предстоит увидеть, и все равно оказался не готов. К счастью, Пал был слеп, а Барболка прятала лицо на груди теперь уже мужа. Миклош видел только спутанные косы, в которых еще держалась белая гроздь, и смуглую гибкую шею. Как бы ей подошел жемчуг, отданный безвестной девчонке с переправы, но разве он мог знать, какова невеста отцовского друга?!
– Здрав будь, господарь Сакаци, – произнес Миклош Мекчеи и снова изо всех сил улыбнулся. – Как охотился? Загнал ли добычу?
– Здрав будь, сын господаря моего, – голос Пала был хриплым, мертвые глаза сияли рассветными огнями, – была охота веселой, да и добыча неплоха. Возьми.
Миклош взял. Расшитая белыми розами рубаха была разорвана от горловины до подола и испятнана кровью. Барболка сохранила себя до свадьбы. Как и Аполка, к которой он завтра же вернется. Потому что оставаться под одной кровлей с юной господаркой сакацкой у Миклоша Мекчеи нет сил.
2
Свечи давно сгорели, черный небесный бархат неспешно выцветал, становясь темно-синим, меж оконных переплетов показалась ясная летняя звезда, предвещая рассвет. Господарка сакацкая осторожно убрала с груди мужскую ладонь, откатилась на край кровати и встала. Ноги тонули в звериных шкурах, плеч касалась предутренняя прохлада. Барболка вздохнула и оглянулась на смутно белеющую постель, где лежал человек, ставший вчера ее мужем. Это не было ни песней, ни сказкой, это было больно, стыдно и неудобно. Дочка пасечника понимала, что Пал не виноват. Ей на ландышевой поляне приснилось одно, а вышло совсем другое, сны – они всегда морочат, но как же ей тогда было плохо, да и сейчас не лучше. Тело ноет, на руках синяки, и еще эта тошнота…
Молодая женщина, стараясь не шуметь, доковыляла до окна. Господарская спальня была в угловой башне на самом верху, и Барболка видела залитую туманом долину. Дальше шел лес, в котором она жила всю свою небогатую жизнь. Теперь ей, связанной на горе и радость со слепым витязем, придется жить в Сакаци. Как же она ждала этой ночи, а в памяти остались лишь страх, недоуменье и желание вскочить, убежать, забиться в какую-нибудь щелку, чтоб до нее никто никогда больше не дотронулся. Если бы так было со всеми, разве бы люди пели о любви? Значит, дело в ней. Магна их прокляла из-за Феруша, теперь что другим счастье, ей – беда. И ничего с этим не поделать, потому как отец сгинул, а если родная кровь не имеет покоя, хорошего не жди. Безмогильные сосут из родичей радость, как пиявки.
Будь у нее хоть какая-то одежка, Барболка бы выбралась из спальни и хотя б кровь смыла, но у нее не осталось даже рубашки. Как же было больно, когда Пал рванул белый шелк, аж на груди полосы остались, зато теперь никто не скажет, что сакацкая господарка себя не соблюла, только кому это нужно?! Уж точно не ей, ей вообще ничего не нужно.
Внизу что-то заскрипело, раздались голоса. Утренний холод брал свое, Барболка начала дрожать, но ложиться было страшно. Туман медленно пятился к лесу, на темной от росы дороге показался отряд. Десятка
