убрус и швырнула наземь. — Нашли забаву — сестрице женихов искать! Я тоже князя Рязанского дочь, да был бы жив отец... — дальше голос дрогнул, и, не желая рыдать пред ратными, Марфа, торопливо отвернувшись, устремилась к избе.
Услада подобрала дорогую тряпицу.
— Утро вечера мудренее, — ласково проворковала челядинка, семеня за хозяйкой, — почивать давно пора, уж завтра решишь, что делать. Утром всегда яснее думается.
— А я уже решила. Домой еду! Никого мне не надобно, в монастырь уйду. А они пусть своих дочерей растят да ими и торгуются, что кобылами на торгу.
Марфа влетела в сени. Услада поспешила за ней, продолжая успокаивать. В голове у самой Услады все мешалось: кто ж из двух братьев врет и зачем? Неужто и вправду, чтоб друг дружке насолить, готовы и сестрицу родную до монастыря довести? А с нее станется, кровь степная от матери-половчанки — это тебе не водица. Терпит — терпит, а потом как вспыхнет, что сухая лучина. Как не заталкивает горячий нрав Марфа в скорлупу приличий да благодетели, а все ж тот наружу просится, не только братья могут бушевать и глупости творить. Да и упрямства Володимиричам скорее у сестры следует одалживать, если в головушку вобьет, выбить уж сложно.
— Да, может, Глеб Володимирич про сватовство смоленского княжича и не знал, а, может, наш князь чего перепутал? — предположила Услада.
— Все он знал, нарочно здесь доброго братца разыгрывал, чтобы я, дура, поверила да выехала. Чтоб по его вышло, да тем Изяславу нос утереть. А я уеду, пусть радуется. Его взяла! Дома благословения у отца Киприана попрошу да в Суздаль к монастырю поеду.
— Да неразумно так, за что же Изяслава-то наказывать? Он ведь тебе, светлейшая, только добра желает.
— А где он, Изяслав? Приехал сам, узнать, как здесь сестра разместилась, не обидел ли ее кто? Или от Глеба защитил? Нет, бражничает, ему и дела до меня нет. Был бы жив батюшка, он бы их всех на место поставил.
Батюшку Марфа не помнила, слишком мала была, когда он почил, но детское воображение всегда рисовало образ седобородого старца-заступника в ореоле яркого свечения. Услада своих родителей тоже не помнила, поэтому с хозяйкой соглашалась, тоже рисуя батюшку с матушкой белокрылыми ангелами, присматривающими за неразумной дочерью с мягких облаков.
Марфа легла спать, но еще долго ворочалась, ворча в полголоса.
Только услышав мерное дыхание хозяйки, Услада прикрыла потяжелевшие веки. Вся усталость дня навалилась на грудь. Казалось, на миг единый задремала сенная девка, а уж кто-то настойчиво стучал в дверь.
— Солнце уж поднялось, — призывал подниматься вслед за алым кругом светила неутомимый Вячко.
Услада, завернувшись в поневу, пригладила растрепавшиеся волосы и выглянула в сени.
— Хотели на муромского жениха поглядеть, так вставайте, подплывают уж.
— Как подплывают?! — ахнула за спиной Марфа.
Глава VIII. Гроза
Марфа заметалась по горнице. Что делать? Как быть? Женское любопытство толкало ее посмотреть на муромского княжича, ведь для этого же и ехала за сотни верст, глотая пыль, противостояла братьям и нарушала приличия. Но с другой, слишком много тумана с этим сватовством. А вдруг Глеб все же прав, или княжич вовсе ей не понравится, а Марфа к нему выйдет, отрезав себе пути к отступлению.
Ударившись коленом об угол собранного в дорогу короба, Марфа со вздохом плюхнулась на лежанку. Ну, как же не ошибиться, не сделать еще хуже? Теперь не сама Марфа, а ее карие очи беспомощно забегали из стороны в сторону, словно пытаясь отыскать между бревнами гостиной избы нужный ответ. Взгляд натолкнулся на притихшую в сторонке Усладу, на ее простоватую рубаху и скромную поневу в мелкий рубчик по подолу. Вот оно!
— Усладушка, а у тебе с собой еще одежки какой нет? — пришло озарение.
— Есть, — растерянно проговорила Услада, не понимая, что задумала хозяйка, — рубаха есть и запона[1], та, что светлая княгиня Анна мне подарила.
— Запона, нет, больно богатая. Запону сама надевай, а мне поневу свою давай. Да живей! Живей!
Услада послушно принялась разоблачаться. Марфа нетерпеливо подгоняла. «Не успеем!» — гнал и саму княжну внутренний голос.
И вот новоявленная челядинка, прикрывая плечи серым холщевым убрусом, поспешила к пристани. Услада едва успевала за хозяйкой, волоча корзину со спешно набросанными рушниками. Вячко попытался увязаться следом, но княжна резко его осадила — нечего, на пятки наступая, следом волочиться. Только испортит все, привлекая ненужное внимание.
А что, просто девки к мосткам белье стирать идут. Одна из них в нарядной запоне, так, может, покрасоваться перед заезжими молодцами вышла. Ну, остановились красны-девицы поглазеть на муромский насад[2], да нешто нельзя?
Теперь Марфа могла спокойно рассмотреть всех приплывших гостей.
На пристани почти никого не было. Рыбаки вытряхивали из дощаников утренний улов, да пару кметей из дружины Глеба поджидали муромских гостей, чтобы проводить к стану.
Зря спешили красавицы, насад плыл медленно, преодолевая окское течение. Ритмично работали весла, оставляя за собой широкие круги. Марфа с Усладой остановились в десятке шагов от причала и стали деловито раскладывать белье на травке. Марфа без конца теребила серебряные обручи на запястье, раздумывая не снять ли и их.
— Да кто там приглядываться будет, — успокоила ее Услада.
Из притёршегося к струганому настилу пристани кораблика выпрыгнули проворные гребцы и принялись приматывать канаты к причальным столбам. Вскоре появились и сходни, по ним сбежали пяток ратных, в небеленых рубахах и без брони, только притороченные к поясам топорики говорили, что это воины. А где же князь? Да не обознался ли Вячко?
Но вот вниз зашагали трое парней, по виду из нарочитой чади, в расшитых свитах и дорогих сапогах. У этих и мечи имелись, и серебряные гривны шею оттягивали. На одном из знатных путников красовался аксамитовый корзень. Два других парня держались чуть позади, выражая почтительность. Стало быть, этот в корзно и есть княжич Ростислав.
Муромский жених что-то весело рассказывал, размахивая руками, бояре поддакивали, кивая головами. Ни насупленным, ни смурным он совсем не выглядел. Крикнул почтенно склонившимся рыбачкам: «Как улов?». Сам подошел, деловито рассматривая упитанную щуку. «Не дурна», — кинул дружкам через плечо. Да и Ростислав был совсем недурен: среднего роста, худощавый, но без сутулости Константина, со светлыми,
