Тебя не узнать. И впрямь — Кыыс-Хотун.
Прилипло к Нюргуне имя, придуманное Мастером Морджо. Кто в шутку, а кто и всерьез обращаются к ней именно так: Кыыс-Хотун. Сначала Нюргуна не отзывалась, но потом привыкла. Странно, конечно, что ей, молоденькой девушке, говорят «Хотун». Вон Хоборос — какая статная, дебелая, да и богатая женщина, а ее за глаза никто не называет Хотун: или Хоборос, или Каменная Женщина.
— А гордости-то, гордости! — посмеивался Василий Макарович. — Вот что значит для женщины новое платье. Сразу — и полнее, и выше, и… симпатичнее.
— Хватит тебе зубоскалить, — проворчала Хоборос. — К батюшке собираемся. Поповская-то дочка вечно расфуфырена. А что Нюргуна хуже ее, что ли?
— «Лучше».
— Вот так.
Хоборос направилась к двери, Нюргуна за ней. Переступая порог, чуть не вскрикнула — шедший за ней Василий Макарович дернул ее за длинную косу. Нюргуна сердито обернулась. Василий Макарович улыбался. Нюргуна обошла тетку и быстро зашагала впереди.
— Не хочется мне к попу, — сказал Василий Макарович. — Лучше вчерашнюю почту разберу. Книги еще не смотрел.
— Книги успеешь! Мы обещали быть.
Нюргуна тоже не ждет от прогулки никакого удовольствия. Слишком тесное платье стягивает тело, то и дело спотыкаешься, а тетя внимательно следит и отчитывает за каждое неловкое движение. И Василий Макарович глаз, кажется, не сводит с Нюргуны.
— Послушай, — обратился он к Хоборос, — зачем вы прогнали ее мать? Неужели родить такую красавицу, хотя бы и без мужа, грех?
Нюргуна насторожилась. Они заговорили о матери! Надо послушать, может, удастся узнать что-нибудь новое. Но к ней с покрасневшим от гнева лицом повернулась Хоборос. Брови сдвинуты, глаза светятся злобой, а в голосе сахар:
— Нюргуна, милая, смотри, какие чудесные цветы. Нарви-ка мне, будь добра, букетик.
«Странно как-то, — думала Нюргуна, собирая цветы, — почему он заговорил о матери? Он тоже что-то знает? Надо бы расспросить Василия Макаровича. Он человек добрый и умный. Все его уважают. Серьезный такой. А почему за косу дернул? Может, только притворяется серьезным?»
— Тетя, вот цветы!
Хоборос вздрогнула, равнодушно взяла букетик. Лицо у нее по-прежнему багровое, а слова, срывающиеся с языка, полны раздражения:
— Надо знать, что и где говорить! Не все же быть мальчишкой. Пора оставить ребячью прыть. Все в сторону метишь, как норовистый конь.
Я хозяйство собираю, а ты разоряешь. Съездил бы осенью с маслом, мясом в город. Это дело поважнее, чем твоя школа.
— Съездить могу, у друзей почаевничаю, да и назад. А масло да мясо — уволь. В накладе останешься. Задаром уйдет.
— Как это задаром? Для чего же ты учился?
— Я не маслом торговать учился.
— Придет нужда — будешь и маслом торговать. От школы своей прибыли не дождешься. Набрал голопузых. Скоро хамначитов начнешь учить, а?
— А ты знаешь, не мешало бы серьезно заняться Петей. Очень способный парень. Отправь-ка его в город. На всю жизнь осчастливишь. Он добро не забудет. Был бы жив тот, кто меня учил…
— Я тебя что-то не пойму, — закипая гневом, процедила сквозь зубы Хоборос. — У меня племянница еле грамотна, а я пошлю в город хамначита?
— Девочки неспособны к учебе.
— И у тебя поворачивается язык? По-твоему, моя племянница тупее батрацкого отродья? Или у придурка Ланкы растет улусный писарь? «Очень способный мальчик!» — передразнила она мужа.
— Тетя, а Беке уже книжки читает! Только с большими буквами! — вмешалась Нюргуна.
— Читает? — Хоборос остолбенела.
— Да-да! И пишет! Ему обязательно надо учиться!
— Так-так, — госпожа с трудом перевела дух. — Кто научил?
Василий Макарович весело подмигнул Нюргуне. Он, как видно, совсем не рассердился, что Нюргуна выдала его.
— Кто учил его, спрашиваю? — взвизгнула Хоборос.
— Господь бог! — улыбаясь, ответил Василий Макарович. — Такой уж малый — с неба хватает!
— Отправь его, тетя, в город! — подала голос и Нюргуна.
— Вы сегодня прямо как сговорились, — подозрительно оглядела обоих госпожа. — Отправь да отправь. Ну скажи, пожалуйста, друг мой, с какой стати я должна учить сына Ланкы? Чем он меня отблагодарит? Грубый парень, неотесанный. Начитается книжонок да против меня же и пойдет должников мутить. Какая польза?
— Не понимаешь ты своей пользы. Дашь ему образование — твоим навеки будет.
Хоборос призадумалась.
— Ладно. Не пропадать же твоему труду. Раз уж начал с ним возиться, тащи и дальше эту ношу. Хамначит ученым станет. Ха-ха.
— Ой, как хорошо! — воскликнула Нюргуна. — Спасибо, тетя!
— А ты что радуешься? Думаешь, если Беке будет учиться, ты от учебы увильнешь? Не выйдет, милая! Ты — будущее нашего рода, и я не позволю, чтобы ты его позорила. Кое-кто, — она покосилась на мужа, — говорит, что ты не так способна, как некоторые батраки. Что ж! Как бы там ни было, а ты — своя, родная кровь. И для тебя ни сил, ни денег не пожалею. А Беке… Еще неизвестно, каким он станет. Может, как кукушонок, вытолкнет из гнезда птичку, которая его кормит… Ты, Василий, возьми с него обязательство… письменное… что никогда нас не подведет, не замахнется на нас…
Не забывай, что он якшается с русским Иваном и Мики…
Нюргуна улыбнулась: ее рассмешило сравнение Беке с кукушонком, а самое Хоборос с птичкой. А Василий Макарович, кажется, не слушал жену. Шел себе и мурлыкал под нос какую-то песенку. Нюргуне понравилась мелодия, и она сама чуть не запела, но вовремя спохватилась: что подумает тетя? Вроде бы она хочет отдать Нюргуну в школу. Это было бы прекрасно. Нельзя ни в коем случае показать, что Нюргуне этого хочется, а то госпожа может передумать. Наоборот, надо нахмуриться, прикинуться недовольной.
— Ну, что надулась, лентяйка? Или боишься насмешек? Не трусь, хуже всех не будет. Учат же Федора. Только и счастья, что княжеский сын… Туп, как колода. Докажи, что девушка может учиться. Все! Решено! Завтра же — в школу, — Хоборос ускорила шаги.
VII
Еще одна зима, белым шлейфом махнув на прощание, подалась в сторону Ледовитого океана. Сняли тяжелые зимние покровы березы Кыталыктаха. Теперь их стало видно издалека: раньше белизна коры сливалась с белизной снега. А там, где снег еще сохранился — в ложбинах и в зарослях, — он сияет на солнце всеми цветами радуги. Скоро на холмах проклюнутся подснежники, все оживет и затрепещет от радости жизни. Проснутся спящие, вернутся улетевшие. Хорошо!
Как легкие облака, неслись эти праздничные мысли в голове Нюргуны. Она стояла, прислонившись к косяку. Дверь в церковь — здесь учится Нюргуна — открыта, но заходить рано. Рядом — дочь священника. Из всех девушек только Нюргуна да поповна решаются переступить порог школы. Нюргуне
