для большой войны, поэтому чехословацкая армия успеет вооружиться. «Несмотря на мои замечания, — продолжает Егоров, — что для этого должны быть веские основания, подкрепленные реальными документами, без чего весьма опасно строить расчеты обороны, Крейчи все же придерживался такой оценки готовности германской армии»[76].
Таким образом, в чехословацких правительственных и военных кругах возлагались большие надежды на военную помощь со стороны Советского Союза. Однако отношение к возможностям и условиям, при которых могла быть осуществлена помощь РККА Чехословакии в соответствии с договором, было неоднозначным и в какой-то степени даже двойственным. Красная Армия должна была прийти на помощь чехам только совместно с Францией, но, кто из союзников ЧСР должен был (или имел право) выступить первым, оставалось до конца неясным. Не было ясности и в отношении пропуска советских войск через Польшу и Румынию.
Тем не менее договоры, заключенные Советским Союзом с Францией и Чехословакией, стали крупным вкладом в строительство системы коллективной безопасности в Европе, предупреждением Гитлеру об опасности его реваншистских замыслов. Однако эти доводы вызвали большое беспокойство у влиятельных элит в Британии и Франции. Гитлеровский фашизм продолжал казаться им менее опасным, чем сталинский социализм. Окрыленные нерешительностью западных держав на конференции в Стрезе, явным попустительством Англии, нацисты еще наглее заговорили о своих территориальных притязаниях. К тому же британское правительство, сила и влияние которого могли бы пресечь притязания фашистов, пошло на дальнейшие уступки Гитлеру.
18 июня 1935 года было подписано англо-германское военно-морское соглашение, по которому Третий рейх брал обязательство «ограничить» тоннаж своего военно-морского флота 35 % флота Британского содружества наций, по подводным лодкам — 45 %, а «в особом случае» Германия получала право на паритет и по этому классу судов[77]. В действительности соглашение означало не ограничение германского военно-морского флота, а увеличение по меньшей мере в четыре раза по сравнению с уровнем, имевшимся к тому моменту. Гитлер, по словам Риббентропа, отреагировал на подписание соглашения восторженной фразой: «Это самый прекрасный день в моей жизни»[78].
Несмотря на наметившееся сближение с Францией, Советское правительство еще надеялось сохранить лояльные отношения с Третьим рейхом, по возможности ограничивая его экспансионистские устремления. Были расчеты и на то, что гитлеровский режим просуществует недолго. Советский полпред в Берлине Я. 3. Суриц писал в ноябре 1934 года: «Проводя нашу политическую и тактическую линию в отношении Германии, мы не должны терять из виду тот факт, что существующий режим не может длиться вечно и что миллионы и миллионы немцев, которые далеки от поддержки политики нынешнего правительства, остаются пламенными патриотами. Поэтому было бы глубокой ошибкой забывать об этих миллионах, когда дело идет о наших словах и делах» (в отношении Германии. — Прим. авт.)[79].
Надежды на позитивную политику Гитлера по отношению к СССР или на неустойчивость режима не оправдались. В марте следующего года Германия объявила широкую программу вооружений, а после подписания советско-французского и советско-чехословацкого договоров она развернула антисоветскую пропагандистскую кампанию. В этой ситуации Наркоминдел СССР сделал попытку оказать воздействие на правительство рейха через влиятельные военные, промышленные и банковские круги, не разделявшие политику Гитлера. Летом и осенью 1935 года советский торгпред в Берлине Д. Канделаки провел серию переговоров с министром экономики Германии Я. Шахтом, с симпатией относившимся к немецким оппозиционным кругам, об активизации германо-советской торговли[80]. В октябре Тухачевский бросил пробный шар относительно возможных перспектив взаимного сотрудничества германскому военному атташе в Москве: «Если бы Германия и Советский Союз продолжали поддерживать такие же дружественные отношения, какие они когда-то имели, они были бы в состоянии диктовать условия миру, всему земному шару»[81]. Дальше больше. На приеме в честь годовщины Октябрьской революции Литвинов предложил тост германскому послу в СССР Ф. Шуленбургу: «Я пью за возобновление нашей дружбы»[82]. В конце ноября полпред СССР в Берлине Суриц получил инструкции «активизировать контакты с немцами». Однако кампания результатов не принесла. Как докладывал в Москву Суриц, германский министр иностранных дел дал понять, что «на ближайший период наши отношения нужно замкнуть в рамки узкоэкономического порядка»[83].
17 декабря все тот же Суриц сообщил в Наркоминдел, что, «хотя улучшения советско-германских отношений не предвидится», «и в рейхсвере, и в промышленных кругах растет убеждение в непродуктивности и ошибочности антисоветского курса национал-социалистов…»[84]. В Москве к этому отнеслись уже с недоверием. В ответе Сурицу было указано: «Что же касается вопроса об изменении немцами их политической позиции по отношению к нам, то никаких признаков каких-либо изменений в этом направлении ни в Берлине, ни в Москве, ни в других пунктах земного шара не замечается»[85].
Освободившись от версальских ограничений в области вооружений и развернув планомерную подготовку к войне, Гитлер и его приспешники ждали своего часа, зорко наблюдая за обстановкой в мире: нужно было выяснить реакцию западных держав на возможные акты агрессии в Европе.
Расчеты на нейтральную, а то и благоприятную реакцию Запада строились не на песке. Теперь, когда были сняты последние запреты на ограничения, армия и ВВС могли беспрепятственно наращивать численность и совершенствовать вооружение, а следствием морского соглашения с Англией явилось то, что Германия приобретала господствующее положение на Балтийском море в ущерб интересам СССР и других Прибалтийских государств.
В Берлине хорошо понимали, что уступки западных демократий, расшатывание сложившегося международного порядка, все более явная ставка на силу во внешнеполитических акциях создали благоприятные условия для активизации фашистской экспансии. Ждать пришлось недолго — до октября 1935 года.
Пробным камнем стала итальянская агрессия против Эфиопии. Срочно собравшийся Совет Лиги Наций признал Италию агрессором и поставил вопрос о применении санкций против нее. Был образован координационный комитет из представителей 50 государств, принявший решение о применении к Италии экономических санкций: запрет экспорта военных материалов, а также предоставления займов и кредитов; введение эмбарго на импорт итальянских товаров; запрещение экспорта стратегического сырья (каучука, алюминия, железной руды, хрома, никеля, олова и т. д.). Однако из-за сопротивления Франции, опасавшейся победы левых сил в Италии, санкции вступили в силу только через полтора месяца после начала агрессии, что позволило Италии еще до их введения создать необходимые запасы. Кроме того, по ряду пунктов санкции оказались просто призрачными. Например, они не имели никакого значения в отношении запрета ввоза алюминия, поскольку Италия сама одна из ведущих держав по его добыче, а санкции на поставки железной руды не запрещали ввоза железных болванок. Участники политики санкций так и не смогли договориться о запрете экспорта в Италию нефти. А ведь именно это парализовало бы использование военной техники в войне
