о том у нас речь.
Лёвка перешел на софу, блаженно щуря карие глаза.
— О том, Зайка, о том. Перекроют бумажный ручей, всем от ворот поворот, а с тобой обязаны будут чикаться.
Карпин начал втихомолку сердиться. Ни черта от Гурьева не добьешься.
— А если мои сочинения похуже тех, что застопорятся, тогда как?
— Не твоя забота, Зайка. Как тебя учили: талант дорогу сам пробьет.
Нет, с Лёвкой всерьез разговор никак не получался. Ну, пусть не обижается.
— Пробьет? Твой роман о стройке в момент вышел, а такого-то, — он назвал опального автора, — сто лет мурыжили.
— И еще столько б мурыжили, не случись перестройка.
— Так ты читал? — замер Николай Тихонович.
— Полистал от нечего делать. Не гений, но и не без способностей.
— Не чета, конечно, мне?
Лёвка, подумав, выдал то, чего со страхом ждал Карпин.
— Ты был искренен, когда писал?
Николай Тихонович растерялся. Что значит «был искренен»? Это не очерк, не прочая документальная дребедень. И что за идиотизм эта искренность. Начни делить литературу на искреннюю и неискреннюю — такое получится.
— То-то и оно, — зевнул Гурьев. — Причина ясна.
— Ты свой менторский тон оставь, пожалуйста, — вскипел Карпин. — Нашел, чем меня хлестать. Замахивайся на тех, кто тебе в прежние времена премии давал. — Понимая, что несет чушь, поспешил остановиться: — Нет чтобы помочь, так норовишь лягнуть.
— Не пузырись, Зайка, — сонно забормотал гость. — Дело, в общем, поправимое.
Николай Тихонович с минуту подождал, чтобы не сразу броситься на приманку.
— Что ты предлагаешь?
— Отправить твоего заумного героя туда, чем он все время кичится.
— Именно?
— Он же у тебя от сохи, он у тебя, как и тот, кто тебя породил — сельский пролетарий, — запел Гурьев. — Так отошли его проветриться в село. И оживляж в повествовании, и глядишь — твой неуправляемый доктор наук возьмет и выкинет после посещения родных пенатов такое, от чего ты и сам похолодеешь.
Карпин, готовый послать Лёвку к черту, в тот момент, когда друг насмешливо отозвался о сохе, насторожился.
— Считаешь, это выход?
Но Гурьев уже смежил веки.
— Действие оживится, верно, — сел поближе Карпин. — Пейзаж и прочее. Но как заставить всё работать, как всё привести в движение?
— Светлая личность выходца из народа в кругу родственников и друзей, — приоткрыл один глаз Лёвка, — озарится новым штрихом, завершающим славный образ советского ученого.
— Я тебя точно прибью сегодня, — всерьез пообещал Николай Тихонович. — Или попру.
— Шевели мозгами, Зайка. Если придумаешь ему поездку на родину в предпоследней главе, исправлять ничего не надо.
— А достоверность?
— Поезжай в свою деревню. Небось, забыл, когда и бывал.
— Шаблонно как-то всё… Сколько уж обыгрывали.
Гурьев пытливо посмотрел…
— Пожалуй, и я бы с тобой не отказался. Мне все равно искать теперь то типаж, то антураж. Время, правда, неподходящее, и посевная на носу.
Николай Тихонович, соображая, машинально кивнул.
— Да-да, посевная.
Его уже пронзила догадка. Конечно, это выход… Отправиться к родственникам. И не одному, а с Лёвкой. Сразу и объяснение готово, почему нагрянул ни с того ни с сего. Вот перед вами писатель и работник кино. Попросил сопровождать и помочь в устройстве. А там увидим…
— Подарки какие бы взять, — забеспокоился Карпин. — Водки или табаку. В глубинке с тем и другим бедствие.
Лев сладко причмокивал губами.
— Дерзай и раскошеливайся. А я буду главным свидетелем исторической встречи персонажей твоего шедевра… Завтра в путь.
Сплюнув, Николай Тихонович укрыл засыпающего товарища стареньким, но теплым пледом. Если в путь, то и ему следовало бы пораньше лечь… Силы уж не те, чтобы поздно лечь и спозаранку встать.
Как мало он все-таки сделал в молодости. Теперь наверстывай. Проклятые деньги. До сорока лет из-за них не мог оставить работу в институте. И десять часов в сутки — самое драгоценное время — читал лекции и проводил семинары.
Когда он перешел на полставки в конструкторское бюро, стало немного легче. Не надо было составлять конспекты, проводить занятия с вечерниками, дежурить в общежитии, оправдываться, почему не готовишь кандидатскую… Гори они огнем, их кандидатские. Закрывать глаза на то, как они делались, он не мог. Как и на то, что книгу можно написать одну в жизни, получив разовое вознаграждение, а кандидату наук — каким бы он ни был — государство платит до самой пенсии.
Он не чувствовал себя своим в этой среде, и с годами взаимная неприязнь лишь усилилась. Но зато он получил богатый материал, так и просящийся на бумагу. И было взялся уже за перо, но посчитал не совсем порядочным выплескивать обиду и раздражение. Это было бы заметно — и настоящий профессионал не мог себе такого позволить.
Но трудно было и отказаться от соблазна… В конце концов он заставил себя уверовать, что эти люди просто не заслуживают того, чтобы о них писали.
С годами, когда в душе улеглось, всё вернулось уже не в однотонном мрачном свете, а чередуясь со светлыми, почти солнечными, бликами.
Выждав еще время, он безо всякого предварительного плана сел за роман.
Писалось Карпину легко, словно какая-то добрая сила вела руку. И до смешного трудным было менять фамилии хорошо знакомых профессоров и доцентов, завлабов и начальников секторов… Главный герой — новоиспеченный доктор наук — не измеряет экономический эффект от своих разработок дутыми миллионами. На сотнях заводов его идеи нашли конкретное применение, а не были просто листком бумаги, как практиковали коллеги. Последние, движимые завистью, посылают подметные письма в отраслевые министерства, ставя под сомнение направление работ ученого.
Лаборатория остается без денег, людей сокращают… Доктор наук, несмотря на возражение товарища и любимой женщины, отвечает недругам тем же.
Враги повержены. Но рядом нет ни женщины, ни друга… Победная агрессивность уступает место самоанализу. Занятый этим, он почти равнодушно воспринимает известие о выдвижении его на должность ректора. И во время предвыборного собрания говорит не столько о своей программе, сколько о том, каков он есть, воспитанный и взращенный системой.
Не дождавшись итогов голосования, едет к другу, не подозревая, что тот, как и женщина, сидит в зале.
Стал ли герой ректором, обрел ли снова единомышленников, домысливает уже читатель…
Николай Тихонович, избравший неопределенный финал, впервые заколебался. Понравится ли тому, для кого пишешь.
Подумав, горько усмехнулся. Разве ради читательского удовольствия творят литераторы? Никто ни о чем их не просит… Твоя жизнь вообще мало кого интересует. Никому, кроме тебя самого, неизвестна радость удачно найденного слова, сравнения. Труд — сродни хлопотам домохозяйки, когда ценят лишь готовое, а отведав блюдо и похвалив за чистоту, не задумаются, сколько сил это стоило.
