забрали Андрея с собой, по истечении срока девяти дней от того дня когда маму закопали в мёрзлую землю. Договорились и решили так, что Юрию Венедиктовичу надо побыть одному, чтобы «легче с чем-то справиться», а летом он приедет и …, там будет видно.
Вокруг Андрея сначала сгустилось «облако» какой-то тихой, серой пустоты. Он, словно, оказался внутри их старого, лампового, чёрно-белого телевизора у которого в очередной раз испортился, отключился звук. А потом мрак, мрак холодный и непроглядный окутал незащищённое детское сердце. Андрюша, как будто, спрятался, в бывшую когда то на их старой даче, тесную подлестничную каморку. Мальчик, в раннем детсадовском детстве, очень любил забираться туда, прячась от случавшихся жизненных передряг, нелепых незаслуженных обид или просто от обрушивающейся, неведомо почему, вселенской тоски. Прихватив с собой маленький фонарик и предварительно повыкидывав наружу наполняющий каморку хлам, Андрей усаживался внутри положив голову на колени и обхватив согнутые до предела ноги руками. Там всегда было сухо, пыльно, очень тепло и как-то безопасно. И мальчик подолгу сидел в этом крохотном временном жилище, потихоньку «оттаивая», пока: либо мама не вытаскивала его оттуда, выманивая ласковыми словами; либо сама собой не рассеивалась гнетущая душу мерзость.
Но теперь было не так, совсем не так. Не было мамы, чтобы «согреть» мальчика и видимо поэтому неокрепшее сердце Андрюши не переставая саднило от боли, от непонимания случившейся с ним несправедливости. Он закрылся, «спрятался» внутри себя от всех, даже от отца с которым, в-общем то, никогда и не был особенно близок. И даже любвеобильные бабушки не могли его «отыскать», только дядя Вова, почему то, сразу понял – что и как. При первой же встрече, пристально посмотрев на помертвевшее от горя лицо племянника, как будто заглянув внутрь «Андрюшиной каморки», он сказал:
– А-а, вот значит как…, ну ладно, сиди, сиди там…, и не бойся ничего, дядя Вова тебя никому в обиду не даст…
– Володя, – тут же влезла в разговор одна из бабушек, – чаго болташь? Он же не сидит, а стоит. И где там, ежели он здесь?
– Здесь, не здесь, там или не там – не ваше дело, – увесисто «обрубил любопытный нос» дядя Вова, – не лезьте к пацану, а то, вы меня знаете…
– Ладно, ладно! – пришла на подмогу первой вторая из бабушек, – знаем, знаем! С тобой связываться – себе дороже…
И на долгое время дядя Вова стал для Андрея всем: и мамой, и отцом, и оставшимися дома друзьями-приятелями. Он занимался с племянником всё своё свободное от работы время: делал с ним домашнее задание, учил деревенской жизни «теоретически и практически», объясняя словами и научая делом, нянчился с ним как с маленьким, вплоть до того, что чуть ли на руках не носил. Впрочем и носил, тогда когда они по субботам вместе ходили в стоящую в конце их приусадебного огорода баню. Чтобы, «пацана распаренного, не дай Бог, не продуло». Там же, в бане, Андрей понял почему, его «здоровенный как лось» дядя, живёт без жены, с бабушками; и почему, иногда, и до этого, и позже, встречающиеся им односельчане, поглядывают на дядю Вову с высокомерной снисходительностью. Тот мужской прибор, который у Юрия Венедиктовича горделиво свисал чуть ли не до середины бедра, у дяди Вовы напоминал пенёк срезанного под корень гриба, под которым увесисто болтались такие же, как и у его двоюродного брата, «солидные шары». Андрей своим до мистики обострившимся после маминой смерти самосознанием, сразу же всё понял и как-то спокойно воспринял последовавший после их первой совместной помывки рассказ его изувеченного дяди:
– Пока наши мамки-бабушки в баньке парятся, я тебе, Андрюша, расскажу, чтобы ты в неведении не был, и больше мы к этому возвращаться уже никогда не будем. Мне и Юрке почти столько же как тебе сейчас было, когда ЭТО произошло. Мы с ним и до этого считай «не разлей вода были» и после так и совсем…, родней некуда стали. В-общем, осень была уже, поздноватая и сырая, грибов мы с Юркой пошли насобирать, здесь недалеко овраг леском заросший, я тебе потом как-нибудь попозже его покажу. Там он на нас и напал. Маньяк. Про него по всей округе слухи ходили, а поймать никак не могли. Хитрый был как дьявол, всё время ему удавалось от милиции ускользать. Мальчишек, подростков, ловил и убивал. Но у всех, как уже позже выяснилось, ещё у живых писюн отрезал и съедал. Крымский татарин, из депортированных. Сбежать ему удалось прямо из эшелона. А поймать не смогли потому что, он на одном из вокзалов, здесь неподалёку, встретил как две капли воды похожего на него башкира. Так вот он его зарезал, все документы и одежду себе, а того в своё переодел и под поезд. Как суть, да дело, особенно разбираться не стали, опознали того башкира, как сбежавшего с этапа татарина и оформили самоубийство по непонятным причинам, то ли от страха перед поимкой, то ли от голода. А этот с чужими документами поехал дальше. Прям повезло ему, тот парень башкир как раз после окончания ветеринарного училища ехал по распределению. И этот, как прям по заказу, ветеринаром оказался. В-общем, приехал на работу на новое место жительства и удобно так себе устроился. Правда мать того башкира немного ему нервы попортила, почувствовала материнским сердцем, что что-то не так, в милицию обратилась, что сын мол «нехорошо» как-то себя ведёт, с ней не как ранее обращается, в письмах имеется в виду, в гости совсем не желает приезжать и к себе не зовёт, а самое главное почерк у него изменился. Те, вроде бы на заявление отреагировали, сюда запрос сделали, но тот ловко отбрехался, сказал, что мол мать его женить сильно хочет, на дочери муллы, а он якобы из идейных соображений не соглашается, вот типа на этой почве у них и ссора ещё до его отъезда произошла. Ну, тут, менты, как только про дочку муллы услыхали, сразу же и дело закрыли. Так что этот паразит, как глист, вывернулся, выскользнул, но не совсем, потому что рассудком он повредился, голоса начал слышать, которые его почему то, время от времени сюда, в эти места заставляли приезжать, и то что он делал, делать. Он когда меня схватил, то Юрку не увидал, не заметил, мы чуть в стороне друг от друга по леску ходили. Кричать я пытался, да никак, рот он мне зажал, силищи, как говорят был неимоверной, а я то что? Пацан ещё совсем был. Почему то думал тогда только
