Книга Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов

– Ты об этом? – Иона поднял лежащий на столе столбец. –  Царская грамота, – добавил он небрежно, – это не отпущение будущих грехов, а только оценка прошлых заслуг! Собор считает правку требника злоумышленной ересью, которую следует искоренять самым решительным образом.

Иереи, собравшиеся в престольной, дружно загудели, одобрительно кивая головами и оглаживая окладистые бороды. Стало очевидно, что для себя они уже все решили еще до суда.

– Владыко, – развел руками старец Арсений, метнув на собравшихся взгляд, полный пренебрежения, – о возводящих на нас неправду смею сказать, что не знают они ни православия, ни кривославия. Как школяры неразумные, проходят Священное Писание по буквам и не стремятся понимать их смысл!

Старец не успел даже договорить, как патриаршие палаты в очередной раз потрясли вопли горящих праведным гневом служителей Божьих. Возмущению духовных пастырей не было предела. Они кричали, топали ногами, яростно плевали в сторону еретиков и даже порывались прямо с места достать наглецов архиерейскими жезлами! Однако на все душевные переживания и пылкие проявления излишней горячности духовных особ митрополит Иона не обратил ровным счетом никакого внимания. Бесстрастно взирая вокруг себя водянистыми старческими глазами, он спокойно дождался тишины и томным голосом старого банщика спросил у третьего обвиняемого:

– Ну а ты, отец Иоанн, не желаешь исповедоваться в грехах перед церковным Собором?

Отец Иоанн отрицательно покачал головой:

– Владыко! Грешен – каюсь, но ереси нет в моем синодике!

– Так, может, исповедуешься в грехах своих товарищей? Приму как покаяние!

Священник язвительно улыбнулся.

– Полагаю, исповедь в чужих грехах называют доносом?

Митрополит поморщился и вяло погрозил священнику пальцем.

– Не дерзи. Есть что добавить?

– Есть, Владыко! Просьба! В сенях сидят два монаха Троице-Сергиевой лавры. Отец Феона и отец Афанасий. Расспросите их, они подтвердят, что все нападки – это наветы врагов наших.

К удивлению собравшихся, митрополит в очередной раз проявил головокружительную снисходительность к обвиняемым, чем вызвал неприкрытый зубовный скрежет у некоторых членов Собора. Впрочем, опасались они напрасно.

– Спросим, коли настаиваешь! – лениво произнес Иона и, сделав рукой разрешительный жест, глубоко откинулся в кресле, прикрывая глаза от яркого солнечного света, льющегося из настежь распахнутых окон.

Афанасий был явно смущен количеством церковных чиновников высокого звания, забившихся, в общем-то, в небольшое помещение престольной и настороженно взиравших на него. Чего нельзя было сказать об отце Феоне, давно не испытывавшем робости перед высшими сановниками государства. Войдя в помещение, он демонстративно встал на колени перед архимандритом Дионисием и попросил у него благословения, а получив, встал и обратился к митрополиту Ионе, с интересом за ним наблюдавшему:

– Владыко! Негоже так с духовными лицами! Вели их посадить!

– Преступники должны стоять перед судом на коленях! – раздался с места возмущенный голос келаря Троице-Сергиевой лавры, старца Александра Булатникова, являвшегося одним из самых последовательных и жестоких хулителей архимандрита Дионисия.

– Разве вынесен приговор? – осадил его отец Феона, смерив мрачным взглядом, не обещавшим келарю ничего хорошего.

– Смилуйся, Владыко!

Митрополит Иона, слегка распалившись, заерзал на кресле.

– Я помню тебя, чернец! – улыбнулся он в седую бороду. – Всегда был дерзким, и постриг тебя не усмирил!

Он скользнул холодным взглядом на Дионисия и его помощников.

– Посадите их! – кивнул он архидьяконам под неодобрительный гул Собора, после чего с хитрым прищуром посмотрел на отца Феону.

– Думаешь, позвал и буду слушать рассказ о праведной жизни отца Дионисия? Ошибаешься! Спрошу тебя о другом, чернец. Когда патриарх Иерусалимский Феофан приезжал в Лавру, не возлагал ли он клобук свой на голову Дионисия со словами: «Будешь первый в старейшинстве по благословению нашему»?

– Истинная правда, Владыко, благословил с молитвой и целовал в уста…

– Так! – нахмурился Иона, обведя взглядом притихший Собор. – Скажи, чернец, а не велел ли патриарх Феофан петь на обоих клиросах: «Спаси, Христе Боже, отца нашего архимандрита Дионисия»?

– Было сие! – согласно кивнул Феона. – Сказал патриарх братии: «Запишите себе, что совершил я над архимандритом, пусть ведомо будет изволение наше грядущим родам!»

– Значит, ты подтверждаешь предерзостное желание архимандрита Дионисия взойти на Патриарший престол? – торжественно заключил митрополит Крутицкий и, не сдержавшись, удовлетворенно хлопнул ладонью по краю стола.

Феона от негодования едва не потерял дара речи, но быстро взял себя в руки.

– Я такого не говорил! – сдержанно ответил он, не обращая внимания на галдеж собравшихся. – Сие обвинение вызвано клеветой и злобными наветами бесчестных людей!

Митрополит криво усмехнулся в седую бороду и поднял со стола несколько писем.

– Тайные грамоты показать? Смотри вот!

На этот раз ответить митрополиту Феона не успел.

– Всё вранье! – раздался за его спиной полный возмущения голос Афанасия, не сдержавшего переполнявших его чувств. – Доносы – дело рук келаря Алексашки Булатникова, который давно на архимандрита зуб точит.

Афанасий погрозил опешившему от неожиданности келарю огромным крестьянским кулаком.

– Менял, поганец, пустые вотчины на жилые монастырские, на чем и пойман был. Дионисий тогда Алексашку пожалел, не сообщил царю, а келарь отблагодарил его изветом подлым!

– Ты чего брешешь, облом сиволапый? Плетей захотел? – заревел обиженный келарь, вскакивая с места с поднятым над головой посохом, но, рассудительно глядя на увесистые, покрытые редкой рыжей щетиной кулаки инока Афанасия, никаких действий не предпринял.

Даже его верные прислужники, троицкие иноки головщик[23] Лонгин и уставщик[24] Филарет, отличавшиеся среди остальной братии особой дерзостью, невежеством и необузданностью нрава, ограничились потоком злобных ругательств в адрес строптивого чернеца. Тем временем Афанасий, не на шутку закусивший удила, успокаиваться тоже не собирался.

– Нечего меня пугать, – грозно рычал он на келаря и его людей. – У меня на голове две росписи от латынянских сабель да в теле шесть свинцовых памяток от мушкетов. Пока вы, пердуны толстобрюхие, на Соловках отсиживались, я на войне кровь проливал!

– Ах ты, лапотник! – вышел из себя несдержанный Лонгин, запустив в Афанасия скомканной скуфейкой. – Ты на кого, пес, свой хвост линялый поднял? Старец Александр с самим государем близок!

Брызжа слюной ярости, взвился с места и уставщик Филарет.

– Ах ты, заячья кровь, ты кого трусом назвал? – вопил он, громко стуча посохом о дубовые доски пола. – Я самого грозного государя Иоанна Васильевича не боялся!

Митрополит Иона, чувствуя, что бразды правления Собором стремительно ускользают из его старческих рук, попытался восстановить порядок в гудящей, как пчелиный улей, патриаршей престольной, но было уже поздно.

Лонгин, скроив зверское выражение лица, подбежал к стоявшим посередине зала монахам, но вместо того чтобы ударить спорившего с ним Афанасия, почему-то напал на молчаливого отца Феону. Кулак распевщика пришелся в пустоту, зато последовавший за этим легкий шлепок Феоны открытой ладонью по щеке глубоко потряс и свалил задиру на пол, словно обычную