Книга Из судового журнала - Александр Викторович Иличевский

Да, куй, пока горячо, скоро ледниковый период, ядерная зима, наступление Коцита, мир вообще за последнее десятилетие стал подозрительно собранным, с суровым лицом, куда-то подевался инфантилизм, вымерли левые, что-то случилось со временем, оно стало насквозь историческим, теперь нигде нету места личному и безвестности, тайна стремительно становится явью. «Хотя у каждой эпохи своя эсхатология», – думает Поэт. Однако он не ожидал, что на своем веку повидает и крушение империи, и адову поступь ее агонии. «Я проклят и устал», – думает Поэт и поднимает подбородок, чтобы кивнуть в ответ на слова дипломата. Много лет назад этот швед был на его совместных чтениях с Милошем, Хини, Бродским и Стрэндом. Поэт поднимает брови и вспоминает, что в таком составе где только они ни читали: и в Анн Арбор, и в Иллинойсе, и в Беркли, но не говорит об этом, а снова кивает. На лице дипломата теперь проступает гримаса беспомощности, он делает шаг и притягивает к столику за локоть жену. Она улыбается, рассыпается в любезностях, все как полагается спутнице дипломата. Поэт мнет в пальцах визитку, пишет на ней свой e-mail и возвращает. Жена этого суетливого парня нравится Поэту. Но почему он никак не может вспомнить… Замечает, что ее лицо слепит, будто ему, как в поликлинике в детстве капнули в зрачки белладонны. И вдруг его обжигает. Она напомнила ему его возлюбленную, с которой Поэт промучился в юности одно лето. «Вероятно, дело все в голосе, – думает он и бледнеет. – Голос и запах – два призрака любви, способных растерзать вас всегда, спустя любое время». Больше Поэт ничего не слышит. В ушах снова раздаются ее стоны, когда-то разорвавшие его мозг… Он услышал их, когда подкрался к окну ее спальни, на даче в Пярну, где они жили компанией, время хиппи и автостопа. Она в ту ночь была с его лучшим другом. И Поэт снова ощутил, как в горле собирается комок. Той ночью он долго-долго шел в темноте по берегу залива, началась гроза, он залез под опрокинутую лодку. Гром заглушал рыдания, шум ливня, большая вода – таким он помнит свое первое горе. «Отчего же в русской литературе почти нет полномерных образцов женских характеров, даже Каренина – это Толстой, мужчина», – думает Поэт, улавливая ее запах, этот мучительный вкус чистой холодной воды и вишни. Он взглядывает из-под очков на дипломата. Он не видел ее полвека. Через несколько лет она вышла замуж, родила двоих и, говорят, переехала в Коннектикут… Все, что от нее осталось, – образ, вдруг воплощенный в это тело. Теперь она находится в двух шагах за соседним столиком и внимательно слушает мужа, этого лощеного шведа, зачем-то пишущего стихи. Господи, да за что же. Мог ли он предположить, что с ним на исходе жизни, когда наступление весны вновь, как в детстве, приобрело торжественное значение, снова случилась гроза, разразившаяся за порогом этой Старой Кузни. Может, здесь трудился его предок, доставал клещами раскаленные заготовки, начинал мять их точными ударами, чтобы снова и снова попытаться выковать подкову счастья? Души неуспокоенных призраков капризны. Он открывает подаренную шведом книжку, перелистывает, не в силах вчитаться. Ему нужно сдержать дыхание и биение раскаленного солнечного сплетения. Он думает: «Как все-таки эпически устроено многое в этом мире. Один хороший человек – совсем не единица. За ним стоит воспитание и масса обстоятельств, сформированных или вызванных к жизни в среднем не случайно. За каждой элементарной частицей существования стоят тоже в преобладании хорошие люди. Родители, предки, учителя, друзья. И так далее, лавинообразно, вплоть до сонма и далее в мириады. Точно так же за плохим человеком стоит воинство – виртуальное и фактическое собрание плохих людей и вызванных ими или сделавших их обстоятельств. Так что в любом отдельно взятом столкновении – сходятся войска – ангельские и человеческие – настоящие воинства плохого и хорошего. Только вдумайтесь, сколько за нашими плечами событий, слов, людей, улиц, зданий, неба, пыли, солнца, хлябей». Та девушка стала его главной хлябью когда-то. Он едва выжил, летел к ней потом много лет, как мотылек на свечку. Но позже стремление сникло, исчезло, и вот уж он и не вспомнит, когда последний раз думал о ней. «Впрочем, я прожил слишком долго». Но нельзя же так просто ее отпустить! И вдруг его осеняет. Он берет со стола склянку с солью и, посматривая по сторонам, приближается к ней