подставках, обтянутых холстом, нечто скульптурное клубилось, переплеталось и схлестывалось. — А где новое, молодость? Зады декаданса столетней давности. Типичная мастурбация, старческая…
— Кто ж возражает, — без сожаленья согласился Мизгирь — и, кажется, тем перебил что-то пытавшуюся сказать девушку. — Это самовыразжевыванье… нет, момент импотенции тут налицо. Творческой. Не у всех, но… Вы хотели что-то, Аля, я не?..
— Нет, ничего, — усмехнулась она; и в этот момент все захлопали в ладоши, закричали, даже заулюлюкали, как на дискотеке, и она в полный уже голос сказала, все усмехаясь: — Мужчин здесь мало, вы правы. Или тряпки, или…
— Или «или»? — спросил Иван: издавна, еще не понимая — отчего, не любил этих, с хвостиком волос сзади под резинку, а таких тут хватало. Для любителей заглядывать под рудимент хвоста. Хотя, может, это и не факт вовсе. Вернее, не всегда факт.
Она пожала снова плечами, пренебрежительно; но глянула пристально, это она умела. Женского, давно не девичьего было много в ней, уверенной, знающей цену себе; и связь эта, некая подчиненность ее Мизгирю только потому и заметна была, наверное, что не сходилась с ее подчеркнутой, прямо-таки кошачьей гордынкой. Да и в любом случае не уважать его было бы, пожалуй, затруднительно. А тот продолжал, свое:
— Бессилье творческое — оно в авангард выталкивает многих… забавно, да? — Чем-то занимала его эта мысль, губами смаковал ее, жмурился. И не нравилась Але, это тоже заметно было. — Доходяга — а в авангарде, марширует. А нахрап какой — пальчики оближешь!..
— Дисциплинированные, с таким-то командиром… А вы при нем — так, Аля?
— Нет, разочарую: при этом зале, — не приняла в обиду она. — Я ж искусствовед, штатный. Мы всех встречаем… вас вот тоже. — И чуть кокетливо, может, улыбнулась, блеснула зубками. — А через месяц здесь другая будет выставка — реалистов, между прочим. Обзорная, как и эта; так что заранее приглашаем. Если напишете — любое, хотя бы и разгромное, — благодарны будем.
— Спасибо, не знаю… Как-то отошел от всего этого. В экономике позорно увяз. В социологии с политикой вместе.
— Они того стоят? — сделала она то ли недоверчивую, то ль разочарованную гримаску.
— Увы, еще как стоят… Причем, в деньгах именно. Если есть что на сберкнижке — снимайте все и покупайте что-нибудь дельное, нужное… пока не поздно. И другим посоветуйте.
— Ну, какая у меня может быть книжка, — засмеялась она, — кроме Пруста или Маркеса на ночь…
— И вы так думаете?! — с живейшим интересом спросил меж тем и Мизгирь, длинные пальцы его опять оплели бутылку — встряхнул остатки, на просвет посмотрел. Шампанское он пил с видимым удовольствием.
— Думать? Да оглянуться достаточно, хоть на Польшу. Туалетную бумагу покупают на равные — по весу — дензнаки… ну, утрирую, может; но сценарий тот же, для рыночников-простецов. Для идиотов.
— Вы пугаете, Иван, — с притворной боязнью сказала Аля, без всяких меж тем комплексов и робости опуская отчество его. — И как же мы будем жить?
— Весело. Оч-чень даже весело!.. — бросил Мизгирь, оглядываясь. — Ого, господа постмодернисты хочут, кажется, оттянуться…
Сцепились Куроедов и какой-то крепыш, скульптор, что ли, а Суземкин пытался их разнять, что-то бессвязное выкрикивал — и, наконец, довольно ощутительно получил по бородке, что самое обидное — от Куроедова, отчего и заплакал. «Если ты график, то я — князек!..» — орал крепыш; но никто на них, кажется, не обращал уже внимания, смотрели на возвращающегося от стендов в загородку экспроприатора прав со своей, наверное, чьей же еще, картиной, — который взывал, стараясь перекричать застольный гам: «Акт свободы! Внимание — экс-с!.. Акт свободы!..» Горящими глазами нашел средь тарелок, бутылок и объедков нож, устрашающе взмахнул им. Нож, однако, оказался столовым, с тупым закругленным концом, а холст, скорее всего, фабричной основательной выделки и грунтовки, еще советский, даже проткнуть его не получалось, — срывался акт. Наконец, нашли ему настоящий, кухонный, и под клики восторга и насмешки автор с треском вспорол холст вдоль, поперек потом, бросил нож и надел картину через голову на шею. Децибелы крика и свиста увенчали эту голову, сверкали блицы. Кто-то набухал ему полный фужер водки, сунул в слепо протянутую руку, и тот, с усилием и кое-как сместив на шее картину к краю, дотянулся обволосевшими губами до фужера и трудно выпил все. И шваркнул об пол, брызнуло и зазвенело…
— Достойно есть, — окая нарочито и смеясь, сказал Мизгирь; и спросил запоздало: — А что за фрукт?
— Да Распопин же! С перфомансом…
— Ах, ну да… Аля, будьте умничкой, найдите-ка нам еще этого, искристого. По крайности, мы холстов ничем не портим, заслужили... одним неделаньем заслужили, заметьте, по-толстовски, кажись… Каково?!. — сказал он, обращаясь к Базанову, и тот, против ожиданья, не увидел в его маленьких глазах ничего веселого.
— Таково… — подавил он вздох. Впору на воздух было; но и там ждала, творилась все та же, по сути, неимоверная глупость, только бытовухой прикрытая, суетой и толкотней муравьиной — без их, муравьев, инстинкта. — Неумен человек и продажен, и лжив, и скучен. Человек наш как таковой. И сколько все это может продолжаться — никто не знает. И зачем. Аля о смыслах спрашивала, чисто по-женски… маленьких смыслов хватает вроде, а главного — большого — не видно. Не складываются маленькие в большой. Не то чтобы сумма равна нулю… Ну, даже сложим опять, соберем мы страну, воедино, — а люди? Хоть их складывай, хоть перемножай — все те же. Любую сумму в распыл пустят, прожрут и… Это ум человеческий ограничен, а глупость — она безбрежна… Да с такими и не собрать. И надеяться пока не на кого, не подросла еще надежда. Тупик.
— Так серьезно? — Собеседник его, опершись на стол, глядел зорко и почти настороженно, недоверчиво даже; словам он, похоже, не привык особо верить, и правильно делал.
— А у вас разве нет? — Иван провожал глазами расхаживающего с картиной на шее вдоль столов Распопина; вот остановили его, и он с трудом опять и, было видно, с отвращением выпил из чьих-то неверных рук рюмку водки, а другая рука поднесла к его рту вилку с чем-то наткнутым… назвался груздем, ролевое кушает. — У всех, кто думать пытается, в той или иной мере это. Кроме верующих, может… Ну, кто вправду
