наиболее пагубно для тебя, говорила она – она, всем известная лентяйка, и за те три недели, что она провела здесь, она ни разу не выбралась на прогулку. Но, думаю я, у нее-то, конечно, нет той болезни, что у меня. Это я должен пойти на прогулку. Но ничто мне так не надоедает. Ничто меня так не утомляет, не действует мучительнее всего на сердце и легкие, как прогулка. Я не любитель природы, никогда им не был, никогда не мог заставить себя присоединиться к так называемым любителям природы. Тогда твои легкие расширятся, усмехнулась она, а затем выпила целый бокал хереса, Agustín Blázquez, конечно, единственного, что устраивал ее своей баснословной ценой. Десятилетиями любовники возили ей напиток из Испании, в Вене его не достать, а здесь, в этой глуши, – и подавно. Ты не католик, сказала она со смехом, ты уже не ходишь даже в церковь. Да ты вообще больше не выходишь на свежий воздух. Так ты опустишься и умрешь. В последнее время она с явным удовольствием напирала на фразу: ты умрешь. Это каждый раз пронзало меня, хотя я и говорю себе или, по крайней мере, внушаю, что не имею ничего против своей смерти. И я часто говорил ей об этом, она же называла это просто детским кокетством. Конечно, было бы благоразумно подышать свежим воздухом, но теперь здесь нет свежего воздуха, только дьявольский, густой, вонючий воздух, к тому же насквозь отравленный химикатами бумажной фабрики. Иногда я задумываюсь, не отравлен ли воздух бумажной фабрикой настолько, что он убивает меня, в конечном счете тот факт, что я уже десятилетиями дышу этим отравленным воздухом, заставляет меня внезапно задуматься, как этот факт заставил меня задуматься и в тот вечер после отъезда сестры, что моя неспособность начать работу и вообще моя болезнь и неминуемая смерть вызваны этим отравленным воздухом. Человек наследует от родителей имение и думает, что ему придется осесть в этом имении на всю жизнь, пока не умрет, и он не осознает, что умрет так рано и только потому, что бумажная фабрика поблизости день и ночь отравляет воздух, которым он дышит. Но я прервал эти размышления и снова вышел в холл. Взгляд мой упал на тот угол, в котором мы детьми держали собаку, и я невольно подумал: что, если бы я хотя бы завел собаку. Но я ненавидел собак с тех пор, как повзрослел. И кто станет ухаживать за этой собакой, и как должна выглядеть эта собака, какой должна быть эта собака. Только ради этой собаки мне придется пригласить в дом человека, который будет ухаживать за этой собакой, а я не вытерплю ни собаку, ни человека. У меня уже давно был бы в доме человек, если бы я мог вынести такого человека, но я никого не выношу, естественно, собаку я тоже не вынесу. Я не докатился до собаки, говорил я себе, я околею, но не докачусь до собаки. В этом углу, прямо возле входной двери со двора, сидела собака, и мы ее любили, но сейчас я только ненавидел бы такое постоянно караулящее животное. Надо просто признать, что я люблю свое затворничество, я же не одинок и не страдаю от одиночества, даже если сестра постоянно пытается убедить меня в обратном, я не страдаю от одиночества, я счастлив быть один, я знаю, как мне повезло быть одному, я наблюдаю за теми, кто лишен такого уединения, они не могут себе его позволить, они всю жизнь этого желают, но обрести не могут. Люди заводят собаку и зависят от этой собаки, даже Шопенгауэр к концу жизни зависел не от собственной головы, а на самом деле от своей собаки. Этот факт удручает сильнее, чем любой другой. По сути, не голова Шопенгауэра определяла его мышление, а его собака, не голова ненавидела мир Шопенгауэра, а собака Шопенгауэра. Не нужно быть сумасшедшим, чтобы утверждать, что у Шопенгауэра на плечах была не голова, а собака. Люди любят животных, потому что попросту не способны любить, даже себя. Самые подлые заводят собак и позволяют этим собакам тиранить себя и в конце концов погубить. Они ставят собаку на первое место, возводят на пьедестал, в лицемерии, которое в конечном счете становится угрозой для общества. Они скорее спасут от гильотины свою собаку, чем Вольтера. Толпа – за собаку, ведь люди в глубине души даже не хотят приложить усилий, чтобы остаться наедине с собой, это поистине требует величия души, я – не толпа, я всю жизнь был против толпы и, следовательно, я не за собаку. Так называемая любовь к животным уже причинила столько бед, что если бы мы действительно всерьез задумались об этом, мы тотчас умерли бы от страха. Это не так уж абсурдно, как кажется на первый взгляд, когда я говорю, что самыми страшными войнами мир обязан так называемой любви к животным, которой одержимы властители. Тому есть масса документальных подтверждений, и этот факт необходимо прояснить раз и навсегда. Эти люди, политики и диктаторы, зависят от собаки и тем самым ввергают в несчастье и гибель миллионы людей, они любят собаку и затевают мировую войну, в которой миллионы людей гибнут из-за одной-единственной собаки. Только подумайте, как выглядел бы мир, если умерить так называемую любовь к животным хотя бы на несколько смехотворных процентов в пользу любви к человеку, которая, разумеется, также является всего лишь так называемой. Вопрос не в том, заводить ли мне собаку или не заводить, я и в мыслях не в состоянии завести собаку, которой к тому же, насколько я знаю, нужно больше заботы и внимания, чем любому человеку, собаке нужно больше заботы и внимания, чем мне самому, но человечество, во всех частях света, не видит ничего плохого в том, чтобы заботиться и печься о собаках усерднее, чем о своих собратьях, да, оно заботится и печется обо всех этих миллиардах собак усерднее, чем о себе самом. Я осмелюсь назвать такой мир извращенным, в наивысшей степени бесчеловечным и совершенно безумным. Я здесь – и собака здесь, я туда – и собака туда же. Собаке нужно погулять? Я должен гулять с собакой, и так далее. Я не выдержу всей этой собачьей комедии, которую мы видим ежедневно, если у нас есть глаза и мы не ослепли от ежедневной привычки. В этой собачьей комедии собака выходит на сцену, мучает человека, использует его и по завершении нескольких актов, раньше или позже,
