Иногда Филипп заставал ее в мастерской, и тогда она улепетывала со всех ног.
— Малявка вонючая! — орал он вслед и выбегал из мастерской.
— Прыщ! Фуфло придурочное! Мастер недоделанный! — надрывалась Сашок, отбегая подальше, чтобы он ее не достал.
— Прекратите! — сердился то и дело Олежек, — достали уже. Будешь и дальше так, малыш, — обращался он к Сашку, — запрещу тебе приходить в театр. Поняла, малыш?!
Сашок упрямо сжимала губы. Глаза у нее становились совсем волчьи, и смотрела на Олежека исподлобья.
А на следующий вечер все повторялось по новой. Потому что все-все знали — ни запретить Сашку приходить, ни уволить из театра орущего Филиппа Олежек не может.
— Я устрою ему зашибенскую жизнь, — мстительно цедила Сашок, — он сам захочет уволиться. Вот увидишь — и очень даже скоро!
«Филька-придурок!» — кричала она ему с порога. Если в мастерской не было Мамы Карло кричала, потому что однажды та, услышав это «Филька-придурок», строго сказала Сашку: «Так. Сквернословить будешь дома. У меня — ни-ни!»
Сашок воевала — а Филька все не увольнялся. Тогда она садилась на выкрашенные в черный ступеньки, ведущие от холла с дверями в мастерские на сцену и к гримеркам, и сидела, упрямо наклонив вперед голову, словно хотела ею пробить все на свете стены.
«Ну ты же мне поможешь?» — спрашивала она, и мне тогда казалось, что она чуть не плачет. Но это только казалось — вот еще, стала бы Сашок плакать.
— Дурак, — сердилась она, когда я приносил вместо краски клей, — ничего-то тебе нельзя доверить.
Я понимал, что все это как-то неправильно, но не мог даже себе объяснить почему.
Иногда мне было жалко Филиппа. Но потом я вспоминал, что это из-за него Лёлика отправили на пенсию, и во мне поднималась злость.
А еще я думал, что я трус и слабак и не могу ни на что решиться.
Это Сашок просто знала, что она должна доставать Филиппа, и шла напролом, как маленький бульдозер.
Театр стал непохож на прежний театр.
Он словно превратился в театральный автобус, который катит на выездной спектакль.
Я заходил в мастерские, видел Филиппа и понимал, что зашел, только чтоб увидеть Лёлика, который больше не сидел на своем привычном месте — на высоком стуле, откуда видно и людей за окном, и актеров в холле.
За столом мастеров сидел только Филипп и что-то вытачивал из дерева — и худые лопатки под майкой ходили ходуном, и разноцветный дракон-татуировка на цыплячьем плече шевелил усами. Филипп коротко взглядывал на меня, приподнимал уголок рта, будто хмыкая, дергал бородкой, и сережка в ухе сверкала в свете ламп.
Мне казалось, что в мастерских холоднее, чем обычно.
И похоже было, что начался какой-то странный антракт и никак не закончится.
Что он тянется и тянется — бесконечно.
А должен был уже закончиться — чтобы вернулся Лёлик, чтобы Сэм репетировал новую роль, чтобы наконец-то пропало противное чувство, что все меняется.
Несколько раз я ездил с Сэмом домой к Лёлику.
Он открывал нам дверь и, коротко кивнув, будто и не рад нам, брел в глубину почему-то совсем темной квартиры, в которой жил с Мамой Карло.
— Как придет с работы, помоет, — махал он рукой в сторону грязных чашек и тарелок на столе и отворачивался к окну, из которого была видна река, потоки машин и освещенные орлы с острыми крыльями на башне Киевского вокзала.
Скоро ему дадут место в Доме ветеранов сцены, говорил Лёлик. «Скоро, совсем скоро уже дождусь».
Зачем Дом? Почему Дом — хотелось заорать мне.
А вместо этого я смотрел, как Сэм разговаривает с Лёликом, — как с капризным ребенком.
Он, не стесняясь, брал его морщинистую руку, гладил ее — почти вставал перед ним на колени, увещевая.
— Послушай, ну зачем тебе? Тут же сестра. Тут дом.
— Не хочу никого обременять. Раз не нужен в театре — лучше мне будет в Доме ветеранов. Сестра целыми днями на работе — а там хоть люди.
Мне хотелось крикнуть Лёлику — «ну вспомни, как говорил Ефимович твой — ты сам себя и списываешь!» Но я молчал.
Однажды я попросил его помочь мне сделать куклу — думал, это его порадует. А он только покачал головой: «Нет. Не буду. Всех своих кукол я уже сделал. И хватит».
Сегодня мы ездили с Лёликом в Дом ветеранов сцены.
Пока мы ехали к его дому, я сидел на переднем сиденье рядом с Сэмом и малодушно радовался, что на улицах пробки и можно быть с Сэмом так долго.
— Тебе не жалко, что ты уедешь, а родители останутся тут? — Мне давно хотелось спросить Сэма об этом. Я знал, что они почти не видятся.
Когда-то я случайно услышал, как Сэм говорит Лёлику: «Отец как узнал, сначала кричал. Я до сих пор помню его лицо. Потом сказал — не садись с нами за один стол. Потом велел взять свою тарелку, чашку и вилку с ножом и мыть их самому, „чтобы не перезаразить всех“. Потом вообще стал делать вид, что меня нет. А потом я ушел из дома.
Мама? Не хочет расстраивать отца. Я ей в общем-то, наверное, и не нужен. Такой».
Тогда мне казалось, что я подслушал — хотя и не старался — что-то совсем запретное, что мне знать не полагалось. Ведь я никогда не заговаривал об этом — а сам Сэм ничего не рассказывал мне про родителей.
Сэм долго-долго молчал, смотрел куда-то вперед, напряженно, хотя мы не ехали, а стояли на светофоре. Смуглые ладони лежали на руле неподвижно, будто каменные, и только указательный палец чуть заметно отбивал на темно-синей матовой оплетке одному Сэму слышимый ритм.
— У них нет сына — вот так они говорят, — сказал он вдруг. — А вот Лёлик — это другое. Я не знаю, как его теперь тут оставить.
Дом Лёлика казался в ноябрьских ранних сумерках огромным акульим зубом — а на самом-то деле он похож на подкову. Мимо мчались машины, подсвеченные фиолетовым окна отражались в Москве-реке, снег во дворе Лёлика стал темным и скучным. Мы ждали в машине у подъезда, и я и не узнал Лёлика сразу. Он теперь казался совсем маленьким, каким-то высохшим. «Ну, поехали?» — спросил он бесцветным голосом, не пошутил, как было раньше, не улыбнулся Сэму.
И ехать в Дом было теперь совсем по-другому. Улицы казались темнее. Только на стоянке около Дома ветеранов, где Сэм снова оставил свою машину, было светло — от свежевыпавшего снега. Снег хрустел и скрипел под ногами, будто подошвы ступали по конфетным оберткам, сумерки, как и в прошлый раз, пахли сладко и остро — древесным дымом, а фиолетовые дорожки убегали куда-то в лес.
Дом выглядел темным и пустым. Даже Ефимовича не было. «Он в больнице», — сухо бросил Лёлик и исчез за дверью с надписью «Администрация».
— Еще месяцок подождать, — вздохнул он потом, садясь в машину.
