Книга Сожги венец безбрачия - Евгения Халь

– Это я тебе сейчас показал, Лаура, что такое твоя личная ответственность и чужая. Мы не в ответе за чувства других. Понимаешь? Я на своей работе регулярно наблюдаю, как люди меняют мнения, политические взгляды, даже манеру одеваться для того, чтобы кому-то было с ними легко и удобно. Это неправильно! У любого есть право думать о тебе всё, что захочется. И вот эта ситуация – личная ответственность Никиты, но никак не твоя! И если кто-то пытается сделать тебя ответственным за свои чувства или плохое настроение – значит, он просто тобой манипулирует. И ты должна осознать, что его переживания – это его проблемы. Тогда тебе станет намного легче жить. Ты не экскортница и твердо это знаешь. Никита поверил? Ну и дурак. Потому что никак ты на этих девушек не похожа. Нужен ли тебе такой легковерный? Нет, конечно. Завтра ему кто-то расскажет, что ты по ночам людей убиваешь. И он снова купится. Начнешь ему доказывать, что это не так? Как можно встречаться с человеком, который тебе не верит и не понимает, кто ты? Ты же себя полностью обесцениваешь.

Слушая его наставления, я думала о том, что здесь не только ответственность,

но и соревнование с бывшими. Свидание с Никитой было необходимо, чтобы доказать козлине Алексу, что моя жизнь после него не закончилась. Есть другие мужчины, кроме него. Я могу быть любимой и желанной. С бывшими ведь всегда соревнуешься. Это соревнование называется: «Кто умрет несчастным». И я в очередной раз проиграла. Как всегда несчастной умираю я.

– Отвезти тебя домой? – предложил Матвей.

– Нет, спасибо. Моя машина припаркована возле твоего кабинета.

– Так я подброшу.

– Хочу пройтись пешком.

Медленно и неторопливо я шла по вечерней Москве. Голова гудела от впечатлений. Моя машина, старенькая красная «Даятсу» дремучего года выпуска терпеливо ждала меня в темноте парковки. Я погладила нагретое летним солнцем лобовое стекло. Мы с ней похожи: обе невзрачные, жилистые, терпеливые. Не потому что сильные от природы, а потому что другого выхода нет. Привыкли всё сами.

Я села за руль и завела мотор. Машина радостно подмигнула огоньками на приборной панели, словно говоря:

– Не печалься, подружка, прорвемся!

– Куда мы денемся? – шепотом ответила я и улыбнулась.

Очень хотелось позвонить папе. Просто услышать его голос. Я часто так делала. Отец всегда был занят. И говорил, в основном, о работе. Мне нравилось слушать о ходе его экспериментов, в которых я ничего не понимала. Папа был биохимиком, очень известным не только в России, но и за рубежом. А я даже в школьной биологии плавала, едва вытягивая на четверку с большим минусом. Да какая разница? В эти минуты его голос теплел, и от него ко мне протягивалась яркая и горячая ниточка.

Иногда папа рассказывал мне о Кубе, которую он обожал. Когда мы оттуда уехали, мне было пять лет. Но почему-то я ничего об этом не помню. Совсем. Кроме испанского языка. В пять я уже свободно общалась и даже умела читать. После возвращения в Москву мы с папой дома говорили по-испански. Маму это очень раздражало. Она так и не выучила этот язык. И Кубу терпеть не могла. Всегда радовалась, что мы оттуда, наконец, уехали. Называла ее грязной примитивной лужей. И наши с папой беседы на испанском моментально пресекала. И тогда испанский стал нашим тайным языком.

Пустая квартира встретила меня темнотой и тишиной. Я зажгла свет в кухне и в обеих комнатах. Открыла холодильник и достала оттуда бутылку воды. Очень захотелось пить после всех сладостей, которыми меня сегодня накормили. Возвратив бутылку на полку, я заметила одинокую красную икринку. Явно еще с Нового Года завалялась. Папа был абсолютно равнодушен к быту и к еде особенно, но всегда приезжал ко мне перед Новым Годом и привозил красную икру. Я покатала икринку в ладони и бросила в рот. Вкуса не ощутила, потому что она была одна. Как и я. Если ты одна, то ничего не стоишь. Ни вкуса, ни запаха. Стоя у открытого холодильника я расплакалась. Тоска так сжала сердце, что стало невозможно дышать.

Я потушила свет, вышла из квартиры и поехала на нашу старую дачу. В последнее время отец жил там. Мама предпочитала новую дачу, которую построили по ее вкусу. Там все было ультрасовременное в стиле «хайтек»: дом – прозрачный куб с панорамными стеклами, кипельно-белыми стенами и черными гранитными столами в кухне. А папа любил нашу старую развалюху, которую мама презрительно называла «бабкиным теремком».

Я припарковалась возле старенькой калитки. Краска на ней была новой и ярко-зеленой. Папа лично красил незадолго до смерти. Сердце громко стучало. Я не заходила сюда с тех пор, как отца не стало.

Двухэтажный, старенький, деревянный домик. Домотканые половички, ситцевые занавески в кухне, белые в красный горох. Скрипучие половицы и ветхая мебель. Здесь пахло детством и счастьем. Из коридора я прошла в большую комнату. Целая стена была занята полками с книгами и пластинками. На столе стоял допотопный, еще советский проигрыватель. Папа на полном серьезе утверждал, что если будет атомный взрыв, то всё погибнет, кроме советской техники. Потому что она в принципе неубиваемая. Я погладила корешки книг. Пошла в кухню, принесла оттуда чистую тряпочку и вытерла толстый слой пыли на проигрывателе. Подошла к полке, взяла несколько пластинок, которые лежали отдельно от других. Первая сверху была любимой пластинкой папы: опера «Дидона и Эней». Папа всегда смеялся, что это единственная опера, которую написали англичане. Поэтому британская корона всегда завидовала русской культуре.

И вдруг я вспомнила сеанс ретро-гипноза у Матвея. Там, на Кубе, звучала ария из этой оперы. Плач Дидоны. Именно ей подпевала та незнакомая женщина. Почему именно эта ария?

Я вообще не люблю оперу. А эту арию особенно. В ней есть какая-то безысходность. Помню, как-то спросила папу о чем эта опера. Мне тогда было лет десять, а может, и меньше. Новой дачи у нас еще не было. Мы всей семьей приехали на выходные на эту старенькую. Мама организовала ужин на веранде. Папа включил арию погромче, чтобы было хорошо слышно.

– Господи, Саша, выключи эту нудьгу. Ты нарочно меня раздражаешь? – в сердцах спросила мама, нарезая огурцы в салат.

– Что ты, Мариночка, я просто люблю эту вещь. Да и детям полезно слушать оперу для общего развития, – он кивнул на меня и моего младшего брата Витю, которому тогда было года три.

– Детям полезно, когда им