меня задержали. Вероятно, чтобы показать всю низость моего падения — от представительницы «золотой молодежи» до больной женщины с безумием во взгляде.
Но более всего журналисты набросились на измену Симона. Вскоре после того, как я сама узнала об этом, СМИ начали строить догадки, но только когда меня арестовали, эта история подтвердилась. Смакование подробностей вызывало у меня тошноту. Лучше бы я пропустила репортажи, не видела всего этого, но я не смогла сдержаться и все прочла. Мне хотелось закричать в голос:
«Вы меня с кем-то перепутали! Это все не про нас!
Вы ничего не понимаете!»
Мне хотелось крикнуть это судье, приговорившему меня, и всем остальным, кто жадно поглощал подробности падения Солнечной девочки. Меня так бесконечно огорчило, что наша с Симоном совместная жизнь превратилась в историю о сексе, измене и ненависти — и о страшной смерти, на потеху широкой общественности.
После вынесения приговора дали слово родным Симона. Они испытывали облегчение, что убийца, то есть я, понесет наказание, но считали, что оно слишком мягкое. Хотя в Швеции нет смертной казни, это было бы куда более справедливо, поскольку я отняла у их любимого Симона все его будущее.
«Жизнь за жизнь» — под таким заголовком вышло эксклюзивное интервью Аниты Хюсс, мамы Симона. Несмотря ни на что, я испытывала некоторое облегчение от того, что моя мама к тому моменту уже умерла от болезни. Я тосковала по ней так, что сердце разрывалось, но была благодарна, что ей не пришлось пройти через все это.
Две ночи назад с Адрианой случился тяжелый приступ, и ее увезли в больницу. Я не была уверена, что она вернется, однако она вернулась.
— Опухоль мозга, — говорит она, хотя я ни о чем не спрашиваю. — Врачи строят прогнозы, обсуждают химиотерапию и облучение, но — посмотрим. Я не успею освободиться до того, как все закончится.
— Не говори так! — протестую я. — Разве они не могут ее просто вырезать?
Адриана разводит руками:
— Все, что можно, мне давно удалили. Опухоль была доброкачественная и довольно долго вела себя смирно, но теперь начала расти. Отсюда головные боли и приступы. Как-никак места там маловато, какой бы доброкачественной она ни была. Мне прописали кортизон, он заставит ее пойти на попятную. Если повезет, мне удастся избежать запредельных болей.
Встав посреди палаты, она машет руками, поворачивая корпус вправо-влево и сгибая колени. Я наблюдала ее в спортивном зале и в прогулочном дворике — она проводит такую тренировочную программу, за которой не поспела бы и двадцати летняя. Отжимания, подъемы туловища и приседания в быстром темпе, не говоря уже об ударах ногами высоко в воздухе и выпадах с деревянным шестом. Теперь она кажется немощной, дело идет совсем медленно.
Похоже, она заметила, что я наблюдаю, хотя и стоит ко мне спиной.
— Не хватает сил заниматься, когда голова взрывается от боли, — говорит она. — Ужасно раздражает.
— Тебе вообще можно тренироваться? Может быть, стоит полежать?
— Ты же знаешь, как говорят. То, что нас не убивает, делает нас сильнее, — она оборачивается и улыбается. — Хочешь, и тебя научу?
Я смеюсь в ответ. Вопрос кажется нелепым во всех отношениях.
— Никогда в жизни не тренировалась, — отвечаю я. — Мама обычно говорила, что координацию движений я унаследовала от папы. Она почти равна нулю.
— Но ты же выступала с Кэти в танцевальных номерах. Так что про нуль что-то не верится.
Я отмахиваюсь испрашиваю, давно ли Адриана тренируется.
— Меня научил Якоб, — отвечает она. — Мы много лет занимались этим вместе.
— На вид сложно.
— На самом деле все очень просто, если идти шаг за шагом, — говорит Адриана. — Тебе надо войти в форму.
Тело не восстановится, если ты будешь целыми днями валяться в кровати.
— Раньше я прогуливалась вдоль забора, — отвечаю я.
— И когда ты делала это в последний раз? Сто лет не видела, чтобы ты гуляла. Обычно сидишь одна и киснешь.
— Мне нравится быть одной. И я не кисну.
Адриана подходит и протягивает руку.
— Вставай, — говорит она.
Я смотрю на нее в полном изумлении, но ее нетерпеливое выражение лица показывает, что она говорит всерьез.
— Адриана, я не могу, — отвечаю я. — Мне и нельзя пока, даже если бы хотела. Меня же почти перерезали пополам.
Но она так и стоит, протянув мне руку.
— К тому же я не хочу, — добавляю я. — Никакого желания.
— Хватит сидеть, повесив нос, черт подери, — произносит она. — И долго ты собираешься жалеть себя? Пока тебя не выпустят?
Ее слова задевают меня за живое, хочется попросить ее заткнуться. Я заслужила возможность жалеть себя. Дорого заплатила за то, чтобы иметь полное право делать это сколько угодно. И я не хочу возвращаться. Возвращаться к чему? Впереди меня ждет жизнь убийцы, осужденного на пожизненное заключение, с изуродованным телом и отвратительным лицом, на которое никто не в состоянии смотреть иначе как с пугливым любопытством. Нет, я буду валяться здесь, сколько смогу.
Адриана садится на край моей постели. Она отказалась от мысли заставить меня тренироваться. Но только временно, я вижу это по ней.
— У тебя подавленный вид, — беспокоится она.
— Жизнь в учреждении проходит более гладко, если отключиться от всего лишнего, ты знаешь это не хуже меня, — говорю я. — Я начала слишком много думать. И если ты посоветуешь мне пойти и поговорить с психологом, сразу скажу — этого не будет.
Адриана молча разглядывает меня. Не знаю, как ей это удается, но она заставляет меня говорить, хотя больше ничего не спрашивает. Я объясняю, что меня достало, когда другие без конца копаются в моей жизни. Кроме того, по совету лечащего врача мамы, я попыталась обратиться к психологу, когда нам сообщили о ее диагнозе, но ничего хорошего из этого не вышло. Он спросил меня, как мне жилось с такой знаменитой мамой, и я наивно рассказала ему о своем детстве, о маминых турне, о жизни при свете прожекторов. О своих выступлениях на сцене, о вспышках фотокамер, повсюду следовавших за нами.
У психолога сложилось совершенно неверное представление о моих отношениях с мамой. Вместо того, чтобы сосредоточиться на том, как мне справиться с осознанием ее тяжелой болезни, он стал говорить мне, что детство плохо на меня повлияло. Что на самом деле все это не пошло мне на пользу. Я объяснила ему, что люблю маму больше всего на свете и обожала ту жизнь, которой мы с ней жили, но что бы я ни говорила, это не играло никакой роли. Он уже все для себя решил. Зависть
