или садовником, или, может быть, художником?
– Нет, мне совсем не хочется. Садовник у нас уже есть, и дом у меня тоже есть. Мне хотелось бы уметь совсем другие вещи. Я хотел бы понимать, что говорят друг другу красношейки. И мне хотелось бы когда-нибудь увидеть, как деревья пьют корнями воду, и как это они ухитряются вырасти такими большими. Я думаю, этого никто не знает хорошенько. Учитель знает массу вещей, но все такое скучное.
Он взобрался на колени к Отто Буркгардту и играл пряжкой его пояса.
– Многих вещей нельзя знать, – ласково сказал Буркгардт. – Многое можно только видеть, и надо быть довольным тем, что это так интересно. Если ты когда-нибудь приедешь ко мне в Индию, тебе придется много дней ехать на большом корабле, а перед кораблем будут плавать маленькие рыбки; у этих рыбок есть маленькие прозрачные крылья, и они умеют летать. А иногда прилетают и птицы, они прилетают издалека, с незнакомых островов, и очень устают; они садятся на корабль и удивляются, что по морю куда-то едет столько чужих людей. Им тоже очень хотелось бы понимать нас и спросить нас, откуда мы и как нас зовут, но это невозможно, и вот люди и птицы смотрят друг другу в глаза и кивают головой, а когда птицы отдохнут, они встряхиваются и опять улетают за море.
– И никто не знает, как их зовут?
– Нет, отчего же. Но это имена, которые им дали люди, а как они сами называют друг друга, нельзя знать.
– Как дядя Буркгардт славно рассказывает, папа! Мне тоже хотелось бы иметь друга. Альберт уже большой. Большинство людей совсем не понимает, что им говоришь, но дядя Буркгардт понимает меня сейчас.
Пришла горничная за мальчиком. Пора было ужинать, и друзья направились в дом. Верагут был молчалив и расстроен. В столовой навстречу ему вышел сын и протянул ему руку.
– Здравствуй, папа.
– Здравствуй, Альберт. Как тебе ездилось?
– Спасибо, хорошо. Здравствуйте, господин Буркгардт.
Молодой человек был очень холоден и корректен. Он повел мать к столу. За ужином разговор поддерживали почти исключительно Буркгардт и хозяйка дома. Речь зашла о музыке.
– Позвольте спросить, – обратился Буркгардт к Альберту, – какой род музыки вы особенно любите? Я должен сказать, что я совсем не в курсе дела и знаю современных музыкантов только по именам.
Юноша поднял глаза и вежливо ответил:
– Самых новых я знаю тоже только понаслышке. Я не принадлежу ни к какому направлению и люблю всякую музыку, если она хороша. Больше всего Баха, Глюка и Бетховена.
– О, классики! Из них мы в наше время знали хорошенько, собственно, только Бетховена. Глюка мы совсем не знали. Мы все, надо вам знать, горой стояли за Вагнера. Помнишь, Иоганн, как мы в первый раз слушали «Тристана»? Мы были как пьяные!
Верагут невесело улыбнулся.
– Старая школа! – несколько едко сказал он. – Вагнер уже отжил. Или нет, Альберт?
– О, напротив, его играют во всех театрах. Но я об этом не могу судить.
– Вы не любите Вагнера?
– Я знаю его слишком мало, господин Буркгардт. Я очень редко бываю в театре. Меня интересует только чистая музыка, не опера.
– Ну, а вступление к Мейстерзингерам? Его-то вы наверно знаете. Оно тоже никуда не годится?
Альберт закусил губы и не сразу ответил.
– Я, право, не могу судить об этом. Это – как бы сказать? – романтическая музыка, а к ней у меня нет интереса.
Верагут сделал гримасу.
– Хочешь вина? – спросил он, чтобы переменить разговор.
– Да, спасибо.
– А ты, Альберт? Красного?
– Спасибо, папа, лучше не надо.
– Ты что, записался в общество трезвости?
– Нет, ничего подобного. Но вино мне вредно, и я хотел бы лучше отказаться от него.
– Ну, как хочешь. А мы с тобой, Отто, давай чокнемся. За твое здоровье!
Он одним глотком отпил половину стакана.
Альберт продолжал играть роль благовоспитанного юноши, который хотя и имеет вполне определенные взгляды, но скромно держит их про себя и предоставляет слово старшим, не для того, чтобы чему-нибудь научиться, а потому, что так спокойнее. Роль подходила к нему плохо, так что и ему скоро стало очень не по себе. Он ни в каком случае не хотел дать отцу, которого привык по возможности игнорировать, повода к объяснениям.
Буркгардт молча наблюдал, и таким образом не было никого, кто нарушил бы ледяное молчание и оживил иссякший разговор. Все торопились покончить с едой, услужливо передавали друг другу блюда, смущенно играли десертными ложками и тоскливо ждали момента, когда можно будет встать и разойтись. Лишь в эту минуту Отто Буркгардт всем существом почувствовал одиночество и безнадежный холод, в котором застыли и хирели брак и жизнь его друга. Он бросил на него беглый взгляд: художник сидел с вялым лицом, угрюмо опустив глаза в почти непочатую тарелку, и во взоре его, на секунду скрестившемся с взглядом друга, Отто прочел мольбу и стыд за свою разоблаченную тайну.
Это было печальное зрелище. Безжалостное молчание, неловкая холодность и тоскливая принужденность всего общества, казалось, громко возвещали позор Верагута. В этот момент Отто понял, что каждый день его дальнейшего пребывания здесь был бы только гнусным продлением этого унизительного положения свидетеля и пыткой для друга, который с отвращением соблюдал еще формальности и не находил в себе больше сил и охоты прикрасить свое несчастье перед наблюдателем. Надо было поскорей положить этому конец.
Как только фрау Верагут поднялась, ее муж отодвинул свое кресло.
– Я так устал, что прошу извинить меня. Не беспокойтесь!
Он вышел, забыв закрыть за собой дверь. Отто слышал, как он медленно, тяжелыми шагами, прошел через сени и спустился по скрипучей лестнице.
Буркгардт закрыл дверь и проводил хозяйку в гостиную, где стоял еще открытый рояль и вечерний ветер играл листами разложенных нот.
– Я хотел попросить вас что-нибудь сыграть, – смущенно сказал он. – Но мне кажется, что ваш муж не совсем здоров, он целый день работал на солнце. Если позволите, я еще на часок составлю ему компанию.
Фрау Верагут серьезно кивнула головой, не делая попытки задержать его. Он простился и вышел. Альберт проводил его до лестницы.
V
Сумерки уже сгущались, когда Отто Буркгардт вышел из освещенного большим канделябром подъезда дома и простился с Альбертом. Под каштанами он остановился, жадно вдыхая слегка прохладный ароматный вечерний воздух, и вытер со лба крупные капли пота. Если он мог сколько-нибудь помочь другу, он должен был это сделать теперь.
В мастерской света не было, и он не нашел художника
