только, так сказать, железный каркас, на котором держатся стены дома.
— Это меня мало утешает… Если я и любил в ней жизнь, ее уже давно нет, все сгнило и пропало.
— Вот как? а еще студент медицины! Разве жизнь гибнет? Не являетесь ли вы продолжением миллионов своих прадедов из прошлого? Что эти кости? Не более чем раковина, где когда-то сидела улитка. Эти известковые скорлупы остаются пустыми, а жизнь продолжается в следующих поколениях.
— Значит, Бесси живет в вас? — воскликнул я, глядя на Глэдис.
— Живет, — ответила она.
Я посмотрел на нее; грусть наполнила мое сердце. Я быстро вышел из библиотеки и упал на диван.
Лица Бесси и Глэдис сливались в моем воображении… Зачем меня вернули к жизни? Чтобы я снова страдал?
А Глэдис словно не понимала или притворялась, будто не понимает, что со мной творится. Войдя в кабинет, она спросила:
— Что вы собираетесь делать после обеда?
— Первым делом, посоветуйте мне, как быть с жильем.
— Вы можете жить у нас, — перебила она меня.
Нет! Я не хотел.
Глэдис стала убеждать меня остаться у них. И когда увидела, что все ее уговоры напрасны, сказала:
— Хорошо. Папа отведет вас на заседание «уличного комитета».
Ее отец отдыхал после долгого путешествия на самолете из прерий. Когда он встал, Глэдис сообщила ему о моем желании найти жилье, и старик тотчас согласился сопроводить меня в комитет. Я красноречиво поблагодарил докторшу за всю ее доброту, но заметил, что в отношении возвращения к жизни предпочел бы вовсе не воскресать…
В ответ она только взглянула мне в глаза таким печальным взором, словно хотела сказать: «Зачем ты меня мучаешь?» и вслух добавила:
— Надеюсь, что вы, Пит, не забудете дорогу к нашему дому.
Конечно же, я обещал заходить. Но для себя решил спрятаться где-нибудь так, чтобы больше с ней не встречаться. У двери, где мы прощались, стояло большое зеркало, отражавшее ее красоту и мою жалкую фигуру.
«Нет, ты не сделаешь из меня игрушку, как твоя бабушка Бесси», — думал я, направляясь с ее отцом в комитет.
Комитет находился в нескольких кварталах от дома Глэдис. Там мы встретили трех старших товарищей.
Отец Глэдис рассказал им, что я желал бы найти жилье и работу.
Меня спросили, где поставить мне дом и какие у меня на этот счет предпочтения. Я о собственном доме еще не мечтал.
— Пока что вы можете жить в любом клубе нашей молодежи.
Как я узнал, многие неженатые юноши и парни любили жить в общежитиях при домах, где находились клубы их товариществ.
Я попросил указать мне клуб студентов медицины.
В клубе жили две сотни молодых людей. Каждый имел отдельную комнату; очень близкие друзья жили вместе. Спальни располагались наверху, а внизу были научные залы, библиотека, химическая лаборатория, зал для физических упражнений и бассейн для купания.
До клуба я добрался уже самостоятельно. Когда вошел внутрь, ребята поприветствовали меня радостными восклицаниями и своими студенческими песнями и шутками. Молодежь как молодежь! Через несколько минут у меня уже появился закадычный друг; звался он Джоб Веригин. Он был потомком одного из давних руководителей духоборов. Лицо и атлетическая осанка выдавали его происхождение, но его канадский английский был безупречен. Позднее я узнал, что он хорошо знал и русский язык, традиционно использовавшийся в его семье, как и среди других потомков духоборов, навсегда оставшихся жить в Канаде.
Джоб показал мне лабораторию и рассказал о своих биологических опытах.
В лаборатории мы так увлеклись микроскопами, что и не заметили, как стемнело.
После ужина студенты занялись домашними заданиями. Затем, по их приглашению, явился один старый и знаменитый врач; прослушали его лекцию. В одиннадцать пошли спать. Мы с Джобом условились жить в его комнате.
Лежа в постели, я вспомнил Глэдис и череп Бесси. Теперь я ясно понимал, что «та» беда случилась давным-давно.
— Мудрая девушка! Не покажи она мне эти кости, я все представлял бы себе, что меня заморозили всего на одну ночь, и скучал бы по Бесси. Да, это было давным-давно. Долой прошлое, надо начать новую жизнь!..
С такими мыслями я уснул.
VI
Прошло несколько дней. Я уже привык к своему новому быту. Работал, учился, развлекался, как и все. Старшие товарищи-доктора следили за моим здоровьем. Я чувствовал себя окрепшим и готов был хоть с медведем сразиться. Летал с новыми друзьями на пикник в бывший Сан-Франциско и осматривал этот ныне заброшенный людьми город. Вместе с Джобом совершил экскурсию на остров Грейм для сбора ботанических образцов тамошней флоры. Глэдис несколько раз осведомлялась по телефону о моем самочувствии. Я отвечал вежливо, но держался от нее подальше. Джоб и остальные взрослые парни, между прочим, были все влюблены, и время от времени тот или иной получал от общины дом и уходил «жить собственным хозяйством».
На пятый день моей жизни в клубе, когда я, как обычно, проснулся в семь часов и стал будить Джоба, чтобы идти на работу, тот заявил, что сегодня «седьмой день».
— Воскресенье? — спросил я.
— Сегодня не работаем, — ответил он.
После завтрака я спросил Джоба:
— Если вы делаете исключение для «седьмого дня», то, вероятно, исповедуете какую-то религию? К какой церкви ты принадлежишь?
— Таких церквей, как были в твое время, теперь на свете нет.
Я заинтересовался.
Вот что рассказал мне Джоб:
— Ты знаешь, что религиозные взгляды людей менялись со сменой экономических и общественных отношений. Католицизм был верой феодализма, всевозможные протестантские церкви — проявлением капитализма. В те времена, на определенной стадии развития общества, они были «исторически нужны». Католицизм запятнал разум человечества черным пятном — черным, как само крепостничество. Протестантизм был кривобокой церковной демократией и такой же кривобокой демократией являлся капитализм в целом.
Католицизм рухнул вскоре после великой европейской войны. Итальянцы сами изгнали римского папу. Тогда он бежал в единственную еще остававшуюся католической страну — Канаду. Но папа без Рима ничего не значил. И последний папа кончил свою жизнь в сумасшедшем доме под Торонто. Он спятил, решив, что Бог-Отец и Бог-Сын умерли, и провозгласил себя богом.
А протестанты продержались до самой социальной революции. Из-за того, что многие из протестантских проповедников приняли деятельное участие в революции на стороне пролетариата, их церковные организации пережили эту социальную бурю.
Но свободная школа, основанная на дарвинизме, марксизме и так далее, свергла и протестантизм. Еврейская Библия потеряла свою гипнотизирующую силу «божественной» книги, ее стали изучать только как сборник семитской мудрости; то же случилось и с христианскими евангелиями. Учение
