благословения! Так говорит наша партия! И мы никому не позволим искажать ее линию!
— Кто это мы, позвольте вас спросить? — подал свой голос Хафизулла. — Кто это мы, я вас спрашиваю? — и на нее с наглой физиономией наступает.
Я преградил ему дорогу, закрыл своей грудью Джамилю, ответил за нее:
— Я не позволю издеваться над народом!
— Ах так! И ты вместе с ними, предатель! — кричит Хафизулла и пистолет выхватывает из-под рубашки. — Застрелю на месте! Именем революции!
Хотел поднять на меня руку, да не смог. Я только слегка дотронулся до Барыка. Он скорчился, застонал от боли, змеей извивается у моих ног. Я выполнил один из уроков Ахмада — обезоружил нападающего противника.
— Без нужды оружием не размахивай! — сказал один из стариков Барыку.
Другой добавил, покашливая:
— Не гневи Аллаха, начальник! Уходи подобру-поздорову своей дорогой! Чужой ты нам человек!
Я вынул обойму с патронами, пустой пистолет протянул Хафизулле.
— Бери и уходи! Не испытывай наше терпение!
Послушался, зло посмотрел на нас с Джамилей и побрел, как поджавший хвост затравленный шакал.
ГЛАВА VII
Не жди правосудья, невзгоды терпи горделиво,
Судьба никогда ни к кому не была справедлива,
И если взвалила на плечи твои бремя горя,—
Будь смелым, как ветер, и стой, как гора, терпеливо.
Мас’уд Са’д Салман
Профессор только что прилетел из Москвы. Там, на всемирном симпозиуме, с успехом прошел его доклад. Он получил приглашения от ряда зарубежных институтов для чтения лекций по истории афганской литературы. В самом добром настроении спускался по трапу самолета на родную землю. К нему поспешили два молодых человека в модных летних костюмах.
— Профессор Нажмуддин Зяран? — почтительно спросил один из них.
— Я к вашим услугам, мои юные друзья! — с улыбкой отвечал профессор.
И вдруг боль… В один миг вытянули ему руки, щелкнул замок наручников, схватили с двух сторон и потащили к машине, стоявшей уже здесь, на летном поле. Эти ребята знали свое дело, работали профессионально. Нажмуддин пытался протестовать, требовать, чтобы о нем немедленно сообщили в университет, семье. Позвонили, наконец, в канцелярию самого Амина, который его хорошо знал еще по старым временам. А эти юнцы зубы скалят, смеются над уважаемым человеком, несут всякие небылицы.
— Вот, вот… Из канцелярии и звонили… Приказали от имени Амина арестовать вас прямо на аэродроме!
— Не может быть! — не поверил профессор. — Да зачем же меня арестовывать, я же член партии с момента ее основания?! Да объясните, в чем меня обвиняют?
Объяснили, когда приехали в Пули-Чархи. По-своему, по-садистски. Избили, как и меня, профессора до полусмерти, бросили без суда и следствия в нашу камеру.
Ко всему, что произошло с ним, профессор отнесся по-философски, как к явлению случайному.
— Посадили? Наверняка какая-то допущена ошибка. Подержат день-другой, разберутся, выпустят на свободу с извинениями. Власть-то теперь своя, она зря не обидит!
Но шли недели за неделями, а своя власть словно забыла о существовании известного профессора-революционера. Он все еще бодрится, надеется.
А Хабибула ни во что доброе на земле не верит, только одному Аллаху на небесах, мудрому и справедливому. Был он в плечах широкий, руки сильные, в мозолях. Не мулла, а прямо дехканин-трудяга. В наши разговоры с профессором не вступал, держался особняком в своем углу, угрюмый, подавленный горем.
Сколько он ни совершает намазов, никак покоя себе не найдет. Дьявол так и путается под ногами, терзает душу сомнениями и вопросами. А что, если объявленная земельная реформа не от сатаны, а от самого всевышнего исходит? Решил Аллах навести порядок в древней стране Востока, порадовать бедных, наделить их землей по справедливости? Но он, служитель Аллаха, не уразумел мудрости своего господина, пошел против его воли… За это и мается здесь, в тесной камере тюрьмы. Прочь, прочь, дьявол, с его дороги! Взбредет же такое в голову, скорее на колени, воздеть руки к всевышнему, отогнать мысли грешные… Нет, мулла не ослушался своего повелителя, действовал так, как сказано в Коране. Но если он прав, так за что же Аллах лишил его свободы? Что будет дальше с бедным муллой из далекого горного кишлака?
— Да не мучь себя тягостным молчанием, уважаемый Хабибула, — говорит ему Нажмуддин. — Поделись нелегкими думами, облегчи словом сердце свое.
Мулла недоверчиво, исподлобья посмотрел на профессора, вздохнул, поправил на голове сбившуюся чалму, сказал негромким голосом:
— Все мои несчастья от этой проклятой земельной реформы. Не было бы ее, не сидел бы я с вами сейчас на цементном полу. Только в люди выбился, и на тебе, арестантом стал…
* * *
Много лет спозаранку, до восхода солнца, лазил Хабибула на загаженную птицами узкую башенку покосившейся от старости мечети. Откашляется, прочистит глотку и ну завывать, будить правоверных, звать к утреннему намазу. И так изо дня в день, ровно двадцать лет служил Хабибула муэдзином. Перед муллой спину гнул, делал все, что прикажет. Косил ему сено, вспахивал омачем поле, сеял из глиняной чашки вразброс, гонял его отары овец на летние пастбища в долину. За это мулла обучил Хабибулу нескольким молитвам из Корана. Правда, настоящей святой книги мулла и сам никогда не видел в глаза. Досталась ему по наследству от отца замусоленная пухлая тетрадка, где от руки были переписаны суры Корана. Несколько листов вырвали малые дети, проказники, сожгли на костре, ради забавы. Высек их по такому случаю нещадно. Потоньше стал рукописный Коран. Хабибуле об этом знать не обязательно, все равно ничего в арабских буквах не поймет. Школы в кишлаке не было, послушный муэдзин так и остался неграмотным на всю жизнь.
Но у Хабибулы была прекрасная память. Раз только скажи что, прочитай из книги, и он тут же все слово в слово запомнит. Собирался старый мулла с ним грамотой заняться. Он был единственным человеком, кто мог письмо родственнику написать, читать по слогам, оседлав мясистый нос роговыми очками. Собирался, да все недосуг сегодня, завтра начнем. А перед самым рамазаном возьми и преставься перед Аллахом. Его место занял Хабибула. Дождался своего часа, стал самым уважаемым в кишлаке человеком. Взял в муэдзины парня поздоровее, чтобы хозяйство свое захудалое кое-как поправить. Мечеть хотя и махонькая, стены треснули, осели от сырости и в жару не просыхают, но муллу кормит сытно, кладет в его карман афгани за афгани.
Прикорнул мулла как-то раз после обеда, подушка под головой, чмокает губами, храпит в свое удовольствие. А тут гости нежданно-негаданно нагрянули, разбудили
