в дом и тихонько охала. В руках у неё была подозрительного вида пыльная бутыль и огромная копчёная свиная нога. Да уж, отправил её за свежей едой…
– Думай, лекарь, – велел голова. – Ты, вроде, честный человек. Я хочу, чтоб ты и во мне не сомневался. Так что вот тебе задаток, – он отстегнул с пояса кошель и положил его на стол, – и ещё кое-что, – из другой сумки на поясе был выужен порядком помятый клочок бумаги. Лотар снял печатку с пальца, повозил ей в уже почти остывших углях, и шлёпнул в углу листа.
– Вы не делаете чернил? – удивлённо спросил Фауст, разглядывая бумажку. На ней было выцарапано имя подручника, а под ним теперь красовался сажевый оттиск его кольца.
– Делаем, конечно, – снова хохотнул голова, – да только вашими стараниями скоро на коже писать будет дешевле, чем на бумаге. Если это не документ государственной важности, то лучше уж не пачкать попусту. Сажу хоть стереть можно. А этот листок, – он стал неожиданно серьёзен, – ты сохрани. Если тебя здесь кто обидит, покажи его любому караульному. Накажут преступника, как за оскорбление княжеской семьи, уж поверь.
– С-спасибо, – пробормотал Фауст, аккуратно складывая потрёпанный листок. Как только Лотар встал с места и направился к выходу, юноша вдруг понял, как сильно ему хочется спать. Последние слова он слушал одним только усилием воли. Ему уже даже стол казался отличной подушкой, уютной и мягкой. И, когда он был уже готов улечься прямо на деревянную поверхность, как во время особо скучных уроков, у него резко забилось сердце от воспоминаний о начале беседы.
– Стой, мастер, – тихо попросил Фауст. – Ответь-ка кое на что.
– Чего ещё? – хмуро спросил Лотар. Юноша поднял на него взгляд.
– Ты ведь сам не веришь так, как деревенские, да? Ты же сразу ко мне обратился по делу, и сказал про лешего, и кого там ещё… ты же на самом деле думаешь, что всего этого… нет?
– …верую, – наконец ответил голова, – верую, и поболее многих. И во Всесветного, и в божественность души человеческой, и в перерождение после смерти верую. Вот только я не сижу в деревне на месте, и потому знаю, на что способны ваши… мастера по части укрощения огня, – он приподнял рубаху. На правом боку у него был старый бесформенный неровный шрам. – Я не сразу вспомнил. Девять лет ведь уже прошло. Но этот запах ни с чем не спутаю. Не знаю, конечно, как вам это удаётся. Никто не знает. Может, во всей вашей братии и правда сидят тёмные духи, а эти тряпки с цацками нужны, чтоб втереться в доверие и украсть наши души… да ну, – он махнул рукой, – не отвечай ничего. Если уж суждено… меня есть, кому защищать. А защитят ли твои боги тебя, лекарь? – с этими словами он тяжело вздохнул и вышел наружу, подозвав рукой своих караульных. Агнешка низко-низко ему поклонилась, снова закряхтев от боли, и, как только последний громила скрылся за калиткой, плюнула ему вслед.
– Не обидел он тебя, милок? – забеспокоилась бабка, просеменив, чуть хромая, ко входу. – Вот сдалось же паскуде под утро ходить, людей пугать… я тебе постелила в комнате, с вечера ещё, беги отдыхать, намаялся же небось с нами. И вещи забери, – наказала она, – чтоб не беспокоиться по ним. Ай, еда-то, еда! – она водрузила свиную ногу с бутылью на стол. – Рульку-то небось и с собой смогёшь унести, весь покос свежая будет, будто только с печи. А это тебе на обед, – она хихикнула, – с мужиками отметить, ежели пожелаешь. Больно ты всем понравился, милок, – чуть грустнее добавила бабка. – Больно зашёл. Не уходи пока, а?
– Не могу, бабуль, – тихо ответил Фауст. Сейчас в её весёлом бормотании он слышал куда больше смысла, чем раньше. – А что это? – он покрутил в руках бутылку. Жидкость внутри была странного красноватого цвета, а от сухой пробки несло резким обжигающе-кислым запахом.
– Водка виноградовая, – Агнешка зарделась, – это Мар отдал в благодарность. Ему ж всё равно сейчас не надобно. Ты не боись, небось не траванёшься. А всё ж, знаешь, не торопись, к обеду зайдут к тебе трое мужиков ещё. Не хотели они рядом с болезными стоять, вот и отложили. А потом, – она вздохнула грустно-грустно, – уж если надобно, то и ладно… это голова тебя гонит небось?
Парень покачал головой.
– Скажи, Агнешка, хорошо тебе в Осочьей живётся? – наконец выдавил он. – Не беспокоит ничего?
Бабка задумалась.
– Не знаю, милок, – наконец сообщила она, – у меня много бед, да они за мной по пятам ходить будут. Сил нет, чтоб огород посадить. Помощи людям, окромя привета и крова, дать не могу… оттого и живу бедно, – Агнешка вздохнула. – На рынке часто дают в долг. А, как хрыч с соседнего двора ко мне залезть вздумал, чтоб в доме чем поживиться, ему разом розг всыпали. А мне тележку его отдали, чтоб не обижалась. Веселья здесь никакого, милок, вот и пристаю ко всякому встречному. Мужа-то давно нет. И сыновья по ту сторону моста сгнили. Ты уж не серчай, милок, – совсем тихо добавила она. – Очень уж похож на них. Тоже чернявый. Иди спать, а? Отдохни как следует.
Значит, и её семью беда тоже не обошла стороной. Фаусту было больно это слышать, но он не понимал, как может ей помочь. Всей деревне – мог, а вот именно ей… и всё ж бабка старалась, как могла. Ей бы приёмного кого взять, чтоб и радовал, и огородом занялся. Да разве здесь принято такое?
– Я пойду спать, бабуль, – он наконец улыбнулся, чуть виновато, как и всегда, – а ты пока поужинай, что ли. Всю ночь ведь тебя беспокоил, поесть не дал, – он сгрёб в руки мешок со вчерашним заработком и инвентарём, и прошёл в комнату. Обернувшись у выхода, он увидел, как Агнесса отщипнула от рульки кусок мяса и сунула его на мгновение в печку привычным движением.
***
Проснулся Фауст разбитым, всё тело болело от непривычной перины. В доме витал аппетитный аромат свежего пирога и тушёного мяса. Он сперва ужаснулся от того, сколько Агнешке пришлось потратить на этот
