руках старые шрамы. В отличие от немного поддавших соседей, уже пьян как чоп, будто не первый день в запое. Даже тронутые сединой висячие усы слиплись от выпивки.
— Если хочешь, завтра вместе поедем. Мы все к Чорторыльскому, половину дороги нам с тобой по пути, — сказал немец.
— Не к тому, что с Волыни? — спросил Ласка.
Московские поляки говорили, что у Чарторыйских было имение под Минском, то есть, почти по пути, но городок пожгли татары, и глава семьи переехал в другое имение на какую-то Волынь. Правда, немного смутило, что названная фамилия забавно прозвучала как «Чорторыльский». Однако же обвинять Яна-мельника в косноязычии не хотелось. Мало ли какие тут местные особенности произношения бывают и как люди относятся к замечаниям по этому поводу.
— К нему. А что, у тебя тоже к нему дело какое?
По рассказам московских поляков, Ласке казалось, будто Волынь не в пример дальше. Но если она по пути на Вильно, то почему бы и не заглянуть.
— Да мне только спросить, — скромно ответил он, — Может, и дела никакого не будет.
Все подняли по чарке за знакомство и закусили кашей, изрядно сдобренной большими кусками мяса. В кувшине оказался крепкий напиток с запахом яблок.
— Хорошо пошла, — Ласка мог оценить вкус в пределах трех чарок, — Где такое гонят?
— Да везде в окрестностях гонят, — сказал мельник.
— По мне, так чистая пшеничная лучше, — сказал рыцарь и снова заплакал.
— Что ты так горько плачешь, добрый рыцарь? — спросил Ласка из вежливости.
Рыцарь поднял пьяные глазища и вместо одного доброго молодца увидел нескольких.
— Вам-то что за дело, молодцы в русских кафтанах?
— Дела мне нет никакого, да может добрым словом помочь смогу.
— Куда тебе, ты же с подземным миром не знаешься.
— Боже упаси!
— Вот-вот. Видно доброго христианина. А я попался на свою голову.
И рыцарь рассказал свою историю. Спутники ее, похоже, слышали, но мешать не стали. Польского рыцаря перебивать себе дороже.
— Ходил я в поход на татар, а на обратном пути в Диком Поле доняла нас жажда. Хоть песок выжимай. Вдруг колодец пересохший, только на дне водичка виднеется. Полез солдат с ведром в колодец, заорал и как пробка вылетел. Полез оруженосец, перепугался и вылез бледный, как полотно. Полез я сам, как старший и самый смелый. Спустился, а в колодце чудище меня хвать и держит. Голова жабья, аж щеки по плечам лежат. Вместо рук рачьи клешни. Бородища медная длиннее, чем у боярина.
Чудище и говорит: «Я Кощей Меднобородый, владыка вод подземных. Моя вода — твоя жизнь. Отдай мне то, чего ты у себя дома не знаешь, а я в колодец воды налью, что тебе хватит и людей напоить, и лошадей, и все фляги наполнить».
Я так подумал, что чего я у себя дома не знаю. У меня в хозяйстве порядок. Если кто что утаил, то сами виноваты, пусть этот заберет, а я и не замечу.
На том и ударили по рукам. Я вернулся домой, а у меня, оказывается, за то время дочь родилась. Радуня-красавица растет, Меднобородый за долгом не приходит. Не приходит, так не приходит. Может, он не дочь, а что другое имел в виду, чего я не знал, да забрал уже, а я и не заметил. Тем временем и помолвку сыграли, и к свадьбе дело идет. Жених в следующее воскресенье утром за невестой приедет.
Только чует мое сердце, что не упустит владыка подземных вод свою добычу. В последний момент из-под венца утащит. Обидно, что силой не отобьешь. Сам слово дал. На рыцарском слове все хозяйство держится. Один раз нарушишь, позора не оберешься.
— Неужели ничего не надумал? — спросил Ласка, — За такое-то время?
— Да никто из колдовского мира с Меднобородым ссориться не хочет Последняя ведьма сейчас отказала. Никто не будет ссориться, говорит, и я не буду. Иди, говорит, к черту. Я и сам бы собрал охотников да пошел подземное царство воевать, да слово не могу нарушить. Только к черту еще не обращался, так ведь тот душу попросит. Сижу и думаю, свою душу погубить или дочкину. Я-то жизнь считай прожил, а у нее все впереди.
— Душу не продавай. Черт тебя всегда обманет. И душу возьмет, и решение его тебе не в радость станет.
— Дочку отдать предлагаешь?
— Дочку отдай. Только она-то Меднобородому слова не давала.
— Кто бы девок спрашивал! — рыцарь хлопнул по столу, — Жену мою разве спрашивал отец, когда за меня выдал? Пошла к венцу как миленькая. Думаешь, сбежать пыталась?
— То к венцу. Там дева перед Богом клятву дает. Разве Меднобородый ее в церковь поведет?
— Не поведет. В чем и дело, что не поведет, жабья морда! Если бы он посватался, да жениться пообещал, я бы тут не пил горькую.
— Почему?
— Потому что он хоть подземный, а король! Радуня тогда бы стала королевой, а я королевским тестем. Подарки бы получал, с просьбами обращался. А он ее в служанки утащит! В наложницы, как султан басурманский! Испортит девицу, окаянный!
— Чем он ее испортит? Морда, говоришь, жабья, клешни рачьи. У жаб и раков девиц портить нечем.
— Не испортит, так в служанки возьмет. Велика ли радость жабе ноги мыть?
— Постой-постой. Если он ее к венцу не поведет, то она ему, получается, клятвы никакой не даст? А твое обязательство на этом закончится? Он девицу забрал, ты отдал, какой с тебя спрос?
— Верно, — рыцарь даже немного протрезвел, и несколько добрых молодцев в русских кафтанах слились в одного.
— Ты скачи домой и научи ее. Если вдруг до свадьбы придет чудище и утащит, то по дороге пусть она с ним не ссорится. Во дворце подземном пусть делает, что он прикажет. Сбежать без подготовки пусть не пытается. Мне мама рассказывала, что у любой нечисти всегда есть слабое место. Вот попривыкнет Меднобородый и проболтается, что у него или бороду стричь нельзя, или клешни точить. Или у него во дворце тайная горница есть, где его смерть лежит. Дальше уж пусть сама соображает. Она у тебя умная?
— Да уж не дура, — гордо ответил рыцарь, — Читать-писать обучена, да считать, да молитвы знает. Прядет, ткет, вышивает, на все руки мастерица.
— Вот и Бог
