– Гляжу, ты уже познакомился с Тоурдис? – усмехнулся Паудль.
В церкви было темно и душно. Несколько свечей из жира и глиняных ламп с горящей в них ворванью сжигали весь воздух, так что Эйрику было страшно представить, как они будут петь гимны. Слева его плечо подпирал брат, справа – отец, от которого резко пахло табаком, по́том и чем-то кислым, неуловимым. Возможно, так пахла болезнь.
– Почему она такая мрачная? Разве пятилетняя девочка должна быть такой хмурой? – вполголоса спросил он брата.
Паудль хмыкнул и пожал плечами:
– Может, она подменыш аульвов. Смотрит вокруг и думает: «Какое убожество»…
– Она не похожа на аульву, – возразил Эйрик. – У них нет вот этой складочки. – Он поднес руку к лицу и коснулся мягкого изгиба над верхней губой. Поймал странный взгляд Паудля: потерянный, любопытный, настороженный… Так смотрит человек, которому на мгновение приоткрылся таинственный мир, и он замер на пороге, не решаясь войти, но и не желая отворачиваться. Паудль никогда не проявлял интереса к гальду, но неожиданно Эйрику пришло в голову, что он совсем не знает, к чему лежит душа у младшего брата. Привыкший к частым отлучкам отца Паудль неплохо управлялся на хуторе. Но нравилось ли это ему, чувствовал ли он удовлетворение от хорошо проделанной работы, размышлял ли, лежа в кровати, что еще можно починить, сделать, улучшить?
Вот отцу никогда не давалось хозяйство. Он мог держать хутор на плаву, но истинной радости ему это не приносило. Гораздо больше его радовали книги и одиночество. Что же радовало Паудля, Эйрик не знал. Брат был для него все равно что руны из гримуара: стоит увидеть знакомый символ, как он тут же уплывает, теряется, меняет на ходу свои черты…
Тем временем началась месса. Если епископ Бриньольв Свейнссон читал проповедь торжественным голосом, от которого по всему собору разливалось тепло и слушателям искренне хотелось стать лучше ради этого большого доброго человека, то слова преподобного Йоуна ощущались совсем иначе. Его голос, сухой и жесткий, как собачья шерсть, сдирал с прихожан остатки самолюбия, свежевал их, как мясник. После его слов, что вгрызались прямо в кости, все чувствовали себя раздавленными и жалкими. Когда преподобный Йоун вспоминал тех, кто умер за год, Эйрик неожиданно услышал имя жены старого Оулава Сигурдссона. Оказалось, что летом во время сенокоса ее забрала лихорадка. Словно в ответ на это, во время пения гимнов отец так закашлялся, что был вынужден выйти на улицу, чтобы продышаться. Паудль бросил на Эйрика встревоженный взгляд, но что тот мог ему ответить?
Голос у Паудля был в точности как у брата: чистый и сильный, высокий в силу возраста. Во время пения он закрывал глаза, и лицо его обретало одухотворенное, нежное выражение – такое, что даже маленькая Тоурдис тайком бросала на юношу любопытные взгляды.
После мессы все отправились в дом Магнуса, самый большой среди окрестных хуторов, чтобы отпраздновать как полагается. Боуги рассказывал, что у них на хуторе иногда устраивали веселье в самой церкви, но Эйрик представить себе не мог, чтобы преподобный Йоун позволил такое в Арнарбайли. Церковники и датчане на песни и пляски во время христианских праздников смотрели с осуждением, но кто может запретить людям радоваться? В жизни и без того не много счастливых дней. Старый Оулав любил говорить: «Попомните мое слово, скоро нам велят, чтобы мы не смели открывать свои рты! Их набьют датским дерьмом по самые уши! Отрежут нам ноги и языки!» Оулав был мастером мрачных пророчеств и, возможно, не так уж далек от истины.
Однако сейчас старик был в хорошем настроении. Вооружившись двухструнной фидлой и смычком в форме лука, он нежно поглаживал струны, положив инструмент себе на колени. Пальцы Оулава были узловатые и скрюченные, как сухая репа, но никто не обращался с музыкой ловчее, чем он. Народ разместился на кроватях и на принесенных слугами бочонках. Пастору Йоуну отвели почетное место рядом с очагом, положив на него подушки, но он отказался, оставив его пустым. Преподобный опустился на кровать и жестом указал Эйрику, чтобы тот сел напротив. Мама с батрачками внесли блюда с овечьими головами и большой котел, заполненный супом с бараниной. Но ароматнее всего пахло не мясо, а свежеиспеченные ржаные лепешки, горкой сваленные на широком подносе. Их было всего ничего, но Эйрик так давно не ел хлеб, что чуть слюной не подавился при виде такой роскоши. Наверное, отец привез немного зерна, и часть решили смолоть уже сейчас.
Оулаву достался большой кусок, от которого еще шел пар. Эйрик сдержался и отщипнул себе совсем немного, чтобы всем гостям хватило. Меньше взял только пастор, поблагодарив Гудрун сдержанной улыбкой. Он же попросил принести еще миску, поставив ее на пустующее место. Гости переглянулись, но никто не стал задавать вопросов. Эйрик взялся за овечьи челюсти и ловко разломил голову напополам, достав самое вкусное – нежный язык. Потом сунул в рот кусочек ржаной лепешки и долго жевал, не желая расставаться с теплой мякотью. В тесте он заметил знакомый привкус колосняка: значит, муку все же экономили. Преподобный Йоун ел мясо аккуратно, как на приеме у епископа. Он брал кусочки самыми кончиками пальцев и клал в рот, стараясь не измазаться в жире. Краем глаза Эйрик заметил, как мать Тоурдис шлепнула ту по руке, когда девочка попыталась вытереть руки о волосы младшей сестры.
Бадстова гудела, как рой мошкары над озером. Гостям принесли холодного неразбавленного пива, и Эйрик сделал два больших глотка. Потом Оулав взялся за фидлу и хриплым голосом спел свою любимую риму о нищем, который, стоя перед асами, забылся, упомянул Господа и перекрестился, за что получил золотым рогом Гьяллархорном в челюсть, а потом началась драка, которая кончилась тем, что нищего таки вышвырнули за дверь. В конце римы Оулав всегда хохотал так заразительно и громко, что все вокруг начинали смеяться. Один только преподобный Йоун поджимал губы и делал вид, что ничего не слышал и увлечен своим ужином.
Эйрику тоже на сей раз было не до смеха. Все его мысли были заняты пустой миской, которая словно только и ждала, пока ее наполнят. Когда раздался короткий одиночный стук в дверь, Эйрик подскочил. Звук был странным: будто барабанили не костяшками пальцев, а сухими палочками. Да и гостям после захода солнца полагалось стучаться трижды, чтобы их не приняли за злых духов. Он бросил взгляд на мать, но Гудрун как раз обхаживала соседей, подливая им пива, и как будто ничего не слышала. «Должно быть, нищий», – подумал Эйрик с надеждой, чувствуя, как холодеют ступни. Конечно, нищий, их много ходит по дорогам в эти дни, когда никто не может отказать им в милостыне.
– Почему же слуги не откроют? – пробормотал он.
Преподобный Йоун откинулся на стуле и улыбнулся одними губами.
– Вероятно, к кому нагрянули гости, тому и открывать.
Эйрик сглотнул. Не проходило ни одного вечера в Арнарбайли, чтобы он не спросил себя: стоило ли оно того? Правильно ли он поступил, уговорив Магнуса и Боуги помочь ему? Он поднялся на потяжелевших ногах, но едва двинулся в сторону двери, как цепкие пальцы священника схватили его за запястье. Йоун Дадасон выглядел спокойным, но взгляд у него был напряженным.
