отпор, брал с собой молоток. И бил им молча, без угроз. Но не настолько сильно, чтобы убить или даже отключить. А чаще всего просто хватал за шею, сдавливал и, угрожая убить, если жертва будет сопротивляться, тащил в сторону от платформы или лесной дорожки.
По его собственному признанию, если жертва в течение минуты не покорялась, а ожесточенно сопротивлялась, царапала ему лицо и отбивалась руками и ногами, несмотря на то, что он мог бить в лицо и по телу кулаками, давить пальцами глаза, он этой борьбы не выдерживал и убегал, потому что чувствовал резкую слабость в руках и ногах.
Самое ожесточенное сопротивление оказывали ему женщины от 25 до 45 лет. Вероятно, это были те, кто уже отбоялся мужиков или никогда не испытывал перед ними особенного трепета, для кого мысль о том, что их изнасилуют, была, очевидно, гораздо страшнее мысли о том, что насильник может их убить. Сказывалась и физическая способность к сопротивлению. 10-летняя девочка, И-летний мальчик или женщина-ветеран Великой Отечественной войны были перед Панченко, конечно же, беспомощны.
Исследователи отмечают большую осторожность, с которой маньяки ведут свою охоту. Панченко и в этом смысле выпадет из ряда себе подобных. У него была особая примета — густая борода и усы. Но он только изредка подстригал свою растительность и никогда не сбривал совсем. Он мог совершать по нескольку нападений в одном месте. Если ему удавалось снять с жертвы какие-то драгоценности, он не старался от них избавиться.
При желании его давным-давно могла бы разоблачить вторая жена. Она отлично знала, что он извращенец. Она заставала его подглядывающим за обнаженной падчерицей. Вероятно, она догадывалась, что Панченко изнасиловал прямо дома 14-летнюю племянницу жены. Он слишком часто являлся домой поздно ночью с поцарапанной физиономией, объясняя свои повреждения тем, что он якобы с кем-то подрался или разнимал дерущихся.
Он то и дело «находил» рядом с домом вещи, которые отбирал у своих жертв: зонты, кольца, часы, кулоны. Он «находил» драгоценности даже на дне моря, делая вид, что нашел их во время ныряния. Эти чудеса были так часты и так однообразны, что даже ребенок заподозрил бы неладное. Но, видно, нечаянные находки были для жены важнее, чем стремление понять, какую вторую жизнь ведет ее супруг.
Это для коллег, для Алины Азовской и ее сестры Панченко был конструктором первой категории, выпускником престижного высшего технического училища имени Баумана. Человеком неспособным на преступление. Но близкие-то Панченко люди догадывались, что он из себя представляет. Падчерица прямо говорила матери, что «отчим — натуральный маньяк». Да и сама жена могла бы обратить внимание, с чего бы это муж, идя, по его словам, на шабашку, кладет в карман веревку.
Прокурора Н. П. Осипова интересовало, в какой степени Панченко был свободен или несвободен от своей отвратительной страсти, мог ли он хоть в малой степени сдерживать себя. Предположим, его неудержимо тянуло по-звериному набрасываться на женщин. Но что побудило напасть на мальчика?
— Половое возбуждение, — отвечал Панченко. — Если бы в этот момент шла женщина или девушка, я напал бы на них. Но их не было, появился мальчик, и я не мог удержаться.
Патологию, которая его одолевала, можно назвать сексуальным бешенством. В какой-то степени врожденным, в какой-то степени развившимся во время «упражнений» в насильственных действиях. Вероятно, он не был оформившимся, законченным маньяком. Иначе скрупулезно просчитывал бы все свои действия и вероятность грозящих последствий. Этой скрупулезности что-то мешало. Мешали приступы сексуального бешенства.
Но «половое возбуждение» не мешало ему проявлять вполне трезвый корыстный аппетит. С многих своих жертв он начинал снимать украшения во время полового насилия. А если нечего было снять, брал что придется: бутылку водки, пачку сигарет, банку консервов, соленый огурец.
Вспомним, где работал Панченко. И обратим внимание на амплитуду высокого и низкого в этом человеке: космос и сексуальное насилие, космос и убийство из-за 1200 рублей, космос и соленый огурец.
Эта потрясающая раскоряка и заставила вынуть дело из архивной пыли. В те, десятилетней давности времена пресса не напечатала о Панченко ни слова. И это понятно. Трудно было бы обойти молчанием, где учился, где работал, над чем работал. Иной читатель, не дай Бог, подумал бы, что в этих (и других, повыше) сферах таких, как Панченко, немало. Не обязательно таких же насильников. Не обязательно таких же убийц. Но таких же способных к раскоряке. И таких же вне всяких подозрений.
Но теперь-то мы знаем. Можно насиловать не какую-то женщину, а целую страну. Можно не убить своими руками ни одного человека. И свести, стравить в смертельной схватке тысячи людей. Можно занимать головокружительно высокий пост и соблазняться чем-то схожим по масштабу на соленый огурец.
Не знаю, что стало с Панченко. Суд приговорил его к расстрелу. Но, кто знает, может, власти снизошли. Не стал я выяснять. Неинтересно.'И не так уж важно. Важно то, что все мы сейчас во власти акробатов по части раскоряки. Все мы — безропотные потерпевшие. Когда только поймем это? И не будет ли поздно?
1994 г.
ВОРОВСКОЙ ОРДЕН
Писать о «ворах в законе» (в дальнейшем, для краткости, буду называть их «ВЗ») трудно. Воровское сообщество — вполне легальная организация, но ей свойственна полнейшая информационная непроницаемость.
В местах лишения свободы довольно легко встретиться с «ВЗ», но почти невозможно рассчитывать на откровенный разговор. Вам прямо говорят, что вы можете что-то напутать, и это будет стоить жизни. И вашему собеседнику, и вам.
Еще труднее установить контакт с «ВЗ» на воле. Как правило, они живут без прописки, часто меняют города. Можно, конечно, обратиться за помощью в уголовный розыск, там дадут координаты. Но как потом объяснять свою информированность?
Вот почему я обрадовался, когда получил письмо от прошляка, бывшего «вора в законе». Да какое письмо!
ПИСЬМО ПРОШЛЯКА
«В 1958 году я вышел со штрафника «Чум», что на Воркуте, и с большим трудом зацепился за честную жизнь. Может быть, в моей писанине будет что-то не то, но мне уже 61 год, врать так и не научился. Когда положение вынуждало, я всегда предупреждал, что мне не выгодно говорить правду, и молчал. Вот и в этом письме постараюсь без вранья. Дальше будет все серьезно, а сейчас пошучу. Друзья говорят, что если бы какой-нибудь порученец вошел в баню, где я мылся бы рядом с генералом, то подошел бы ко мне. Внушительный вид — все, что осталось у меня. Хотя, кто его знает, может,
