Однажды случилось, что как-то в начале зимы, месяца четыреспустя после одного из летних приездов Афанасия Ивановича в “Отрадное”,заезжавшего на этот раз всего только на две недели, пронесся слух, или, лучшесказать, дошел как-то слух до Настасьи Филипповны, что Афанасий Иванович вПетербурге женится на красавице, на богатой, на знатной, — одним словом, делаетсолидную и блестящую партию. Слух этот оказался потом не во всех подробностяхверным: свадьба и тогда была еще только в проекте, и всё еще было оченьнеопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны всё-таки произошел с этоговремени чрезвычайный переворот. Она вдруг выказала необыкновенную решимость иобнаружила самый неожиданный характер. Долго не думая, она бросила свойдеревенский домик и вдруг явилась в Петербург, прямо к Тоцкому,одна-одинехонька. Тот изумился, начал было говорить; но вдруг оказалось, почтис первого слова, что надобно совершенно изменить слог, диапазон голоса, прежниетемы приятных и изящных разговоров, употреблявшиеся доселе с таким успехом, логику,— всё, всё, всё! Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько непохожая на ту, которую он знал доселе и оставил всего только в июле месяце всельце “Отрадном”.
Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно многознала и понимала, — так много, что надо было глубоко удивляться, откуда моглаона приобрести такие сведения, выработать в себе такие точные понятия. (Неужелииз своей девичьей библиотеки?) Мало того, она даже юридически чрезвычайно многопонимала и имела положительное знание, если не света, то о том по крайней мерекак некоторые дела текут на свете. Во-вторых, это был совершенно не тотхарактер как прежде, то-есть не что-то робкое, пансионски неопределенное,иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногдагрустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшимисарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему, чтоникогда оно не имело к нему в своем сердце ничего, кроме глубочайшегопрезрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас же после первогоудивления. Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле всё равно будет,если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить емуэтот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, ичто следственно так и быть должно, — “ну хоть для того, чтобы мне толькопосмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу”.
Так по крайней мере она выражалась; всего, что было у ней науме, она, может быть, и не высказала. Но покамест новая Настасья Филипповнахохотала и всё это излагала, Афанасий Иванович обдумывал про себя это дело и,по возможности, приводил в порядок несколько разбитые свои мысли. Это обдумываниепродолжалось не мало времени; он вникал и решался окончательно почти двенедели; но чрез две недели его решение было принято. Дело в том, что АфанасиюИвановичу в то время было уже около пятидесяти лет, и человек он был в высшейстепени солидный и установившийся. Постановка его в свете и в обществедавным-давно совершилась на самых прочных основаниях. Себя, свой покой икомфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало в высшей степенипорядочному человеку. Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не моглобыть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и приняло такую прекраснуюформу. С другой стороны, опытность и глубокий взгляд на вещи подсказали Тоцкомуочень скоро и необыкновенно верно, что он имеет теперь дело с существом совершенноиз ряду вон, что это именно такое существо, которое не только грозит, но инепременно сделает, и, главное, ни пред чем решительно не остановится, темболее что решительно ничем в свете не дорожит, так что даже и соблазнить егоневозможно. Тут, очевидно, было что-то другое, подразумевалась какая-тодушевная и сердечная бурда, — что-то в роде какого-то романическогонегодования, бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувствапрезрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшейстепени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с чем встретиться длявсякого порядочного человека составляет чистейшее божие наказание. Разумеется,с богатством и со связями Тоцкого можно было тотчас же сделать какое-нибудьмаленькое и совершенно невинное злодейство, чтоб избавиться от неприятности. Сдругой стороны, было очевидно, что и сама Настасья Филипповна почти ничего не всостоянии сделать вредного, в смысле например, хоть юридическом; даже искандала не могла бы сделать значительного, потому что так легко ее можно быловсегда ограничить. Но всё это в таком только случае, если бы НастасьяФилипповна решилась действовать, как все, и как вообще в подобных случаяхдействуют, не выскакивая слишком эксцентрично из мерки. Но тут-то и пригодиласьТоцкому его верность взгляда: он сумел разгадать, что Настасья Филипповна исама отлично понимает, как безвредна она в смысле юридическом, но что у нейсовсем другое на уме и… в сверкавших глазах ее. Ничем не дорожа, а пуще всегособой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в этуминуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику исветскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна всостоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью икаторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такоебесчеловечное отвращение. Афанасий Иванович никогда не скрывал, что он былнесколько трусоват или, лучше сказать, в высшей степени консервативен. Если б онзнал, например, что его убьют под венцом, или произойдет что-нибудь в этомроде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе, то он конечнобы испугался, но при этом не столько того, что его убьют и ранят до крови, илиплюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а того, что это произойдет с ним втакой неестественной и непринятой форме. А ведь Настасья Филипповна именно этои пророчила, хотя еще и молчала об этом; он знал, что она в высшей степени егопонимала и изучила, а следственно знала, чем в него и ударить. А так каксвадьба действительно была еще только в намерении, то Афанасий Ивановичсмирился и уступил Настасье Филипповне.
Решению его помогло и еще одно обстоятельство: трудно быловообразить себе, до какой степени не походила эта новая Настасья Филипповна напрежнюю лицом. Прежде это была только очень хорошенькая девочка, а теперь…Тоцкий долго не мог простить себе, что он четыре года глядел и не разглядел.Правда, много значит и то, когда с обеих сторон, внутренно и внезапно, происходитпереворот. Он припоминал впрочем и прежде мгновения, когда иногда странныемысли приходили ему при взгляде, например, на эти глаза: как быпредчувствовался в них какой-то глубокий и таинственный мрак. Этот взглядглядел — точно задавал загадку. В последние два года он часто удивлялсяизменению цвета лица Настасьи Филипповны; она становилась ужасно бледна и —странно — даже хорошела от этого. Тоцкий, который, как все погулявшие на своемвеку джентльмены, с презрением смотрел вначале, как дешево досталась ему этанежившая душа, в последнее время несколько усомнился в своем взгляде. Во всякомслучае, у него положено было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и сдостатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного ипорядочного господина, служащего в другой губернии. (О, как ужасно и как злосмеялась над этим теперь Настасья Филипповна!) Но теперь Афанасий Иванович,прельщенный новизной, подумал даже, что он мог бы вновь эксплуатировать этуженщину. Он решился поселить Настасью Филипповну в Петербурге и окружитьроскошным комфортом. Если не то, так другое: Настасьей Филипповной можно былощегольнуть и даже потщеславиться в известном кружке. Афанасий же Иванович такдорожил своею славой по этой части.
