талдычила о женственности, мальчиках, осанке, необходимости "определиться". Марина не слушала, мама начинала ее раздражать. Прерывать нотации она не хотела, возражать ей было лень, да и бесполезно, соглашаться было невозможно. Раздражение просто копилось. Марина иногда спасалась у бабушки в квартире, они пили чай, болтали. Бабушка говорила мало, предпочитала слушать, если Марина обсуждала родителей, бабушка мягко улыбалась и одобрительно кивала головой. Они были немного подруги.
А тут стали уезжать знакомые. Уехали еще одни папины друзья в Америку, другие – в Германию. Папа обсуждал отъезды и отъезжантов жалел: ТАМ, как он говорил, "хана", вот он бы… ни за что. Московский камерный музыкальный театр заполнял все папино существо.
Марина встала, сварила себе кофе и вытащила из холодильника творог и белый батон, которые она уже тоже по-питерски, начала называть "булкой". Сразу вспомнилась мамина "овсянка", и как мама насильно заставляла ее есть. А сейчас ее давно уже никто ни к чему не принуждает. В одном Марина маму понимала – мясо есть действительно отвратительно, все эти мерзлые тельца цыплят. Марину передернуло: есть "трупы" животных было неприемлемо, не то, чтобы аморально, а просто мерзко.
Марина клала пластик творога на хлеб и сверху наливала чуть варенья. Опять вспомнилось метро Сокол. Камерный театр, расположившийся в здании бывшего кинотеатра, стал театром ее детства, с которым были связаны и хорошие и плохие воспоминания. Раньше Марине казалось, что больше хороших, но теперь она считала, что нет, больше – плохих.
Была суббота, но для театра это не имело значения, Марина решила туда пойти. До отхода на работу было еще много времени, Марина уселась за компьютер и вошла в Скайп. Прежде всего она сделала себя "невидимой", не дай бог кто-нибудь будет ее беспокоить, не даст ей разговаривать с тем, с кем хочется. А тех, с кем не хотелось, становилось в Марининой жизни все больше и больше.
Михаил
Самолет взлетел, и можно было бы начинать читать. Книга Филипа Рота по-английски ждала Михаила, но читать почему-то не хотелось. Проехали с напитками и Михаил взял просто воду; со сладкими соками горячиться не стоило из-за диабета. Кстати, последний анализ крови на сахар был неважный, это не так огорчало, как раздражало. Здоровье подводило, но Михаил не любил заниматься собой: то почки, то сердце, то диабет, то давление. Он сам себе надоел. Надо было ходить к врачам, тратить на себя деньги. Московским врачам он совершенно не доверял: несколько лет назад ему сказали, что у него рак почки, и ее надо немедленно удалять. Ничего себе! Пришлось ехать в Германию, где никакого рака не нашли, и удалять оказалось ничего не надо. А если бы удалил.... Михаилу пришлось перенести операцию на открытом сердце, которую ему сделали в Испании, он тогда работал на испанскую фирму. Они за все и заплатили. Сердце пока держалось, хотя прошло много времени, но Михаил был вынужден наблюдаться в Институте Бурденко, и, к сожалению, полностью выкинуть проблемы с сердцем из головы было невозможно. Диабет – ладно: просто таблетки и диета, хотя неприятно все время быть настороженным по-поводу того, что есть. Вот хотелось бы ему выпить апельсинового сока, но не стал: себе дороже.
Михаил был грузным, одышливым мужчиной в очках. Он знал, что людям он кажется пожилым. Что ж, ему было 62 года. В таком возрасте мужчины выглядят и чувствуют себя совершенно по-разному. Но Михаил никогда не был спортивным парнем, не играл ни в теннис, ни в футбол. Здоровьем он похвастаться не мог, то ли из-за неспортивности и сидячего образа жизни, то ли из-за плохой генетики. Это второе, скорее всего, и являлось основным фактором его раннего нездоровья. «Это мать виновата, – неприязненно подумал Михаил, одна из ее "прелестей"». Если бы он мог, он никогда бы о матери не вспоминал вообще, но ход своих мыслей контролировать было трудно, мать, ее бесформенная фигура в застиранном халате, слежавшиеся рыжеватые с сединой волосы – мать последних месяцев ее жизни – появилась в памяти. Ее давно не было в живых, его дочь Женя даже никогда не видела бабушку, но вспоминалась она с годами почему-то все чаще. Почему? Он вовсе не хотел разбираться в их общем с матерью прошлом, тут нечего было переосмысливать, но мать лезла и лезла в его мысли....
Он был ее единственным, горячо любимым сыном, ее надеждой, гордостью, предметом ее неустанной заботы и пристального внимания. Это так! Но дикость была в том, что мать испортила ему жизнь: все, что у него не получалось, все его горести, разочарования, крушения, неблаговидные поступки, которые он умышленно или неумышленно совершал, были из-за нее. Он устал от жизни, ничего хорошего от нее больше не ждал, он преждевременно состарился, ослаб, потерял жизненную силу, сам интерес к реальности… И это все было из-за женщины, которая его родила, родной матери! Если бы он верил в подобные вещи, он бы ее проклял, проклял бы ее память, но… теперь ничего поправить было нельзя. Михаил, плюнув на "сахар" взял себе с тележки стаканчик с соком, и залпом выпил его, надеясь отделаться от мыслей о матери. Нет, ничего не выйдет… да, он и знал, что это бесполезно: мать "летела" с ним в самолете, из небытия привычно отравляя ему путешествие.
Как ей это удавалось? Сначала он ничего не замечал: милый семейный отпуск на даче с бабушкой, а потом на юге с папой, хорошая английская спецшкола, и карманные деньги, на которые он покупал заграничные Мальборо и угощал ими девушек. Приятные гуманитарные друзья из школы, самые, как оказалось близкие, других он уже не нажил. Они любят модные кафе, часто собираются на вечеринки. Вино, голова чуть кружится, умные, хорошо одетые девчонки, они все раскованно болтают, перемежая свою речь англицизмами. Они ходят на кинофестивали, читают американские романы по-английски, или в Иностранке, обсуждают фильмы, книги, выставки, женщин. Он среди своих, его любят, понимают, ценят его юмор, суждения, музыкальность. Вот его покойный друг за роялем, они вдвоем поют романсы и модные бардовские песенки.
Все было так хорошо, вот только институт… это мать заставила его туда идти, в этот технарский ВУЗ, отец, правда тоже считал, что надо туда… но про отца сейчас было неважно, важно было про нее. Ей-то не надо было мучаться с дурацкими начерталками, супраматами, и вычислительными математиками… Она что-то там редактировала, ни шатко, ни валко. А ему, вот, пришлось. Боже, как же он это все ненавидел! Но, мать
