она приподняла голову: из окон проникал слабый свет, но в углу, где устроилась Лили, было совершенно темно, ничего не разглядишь. Встревожившись, Синако нащупала шнурок, потянула, шнурок напрягся. Но на всякий случай она всё-таки включила свет. Кошка была тут, по лежала совершенно так же, как и днём, плотно свернувшись, так и не притронувшись к еде и песочку. Синако вздохнула и выключила свет. Кое-как подремав, она проснулась; оказывается, уже наступило утро; на песочке красовался большой комок, а чашка с молоком и тарелка с рисом были пусты. «Наконец-то», — подумала она, но, увы, это ей всего лишь приснилось…
Неужели приручать животных — такое хлопотное дело? Или это только Лили такая упрямая? Впрочем, если бы это был неопытный котёнок, тогда другое дело, он быстро привык бы, а для такой вот старой кошки, как и для человека, попасть в чужую обстановку — наверное, страшный удар. Когда Синако не без тайного умысла собиралась взять эту кошку к себе, она и не подозревала, что кошка доставит ей хлопоты, зато теперь она жестоко наказана за всё зло, причинённое прежнему врагу, она даже лишилась сна, терпит разные неудобства — и всё же, как ни странно, она не злилась на Лили. Ей стало жаль кошку и жаль себя. Ведь когда она приехала из Асии и уныло затворилась тут, наверху, ей тоже было невыносимо тоскливо, она всё время плакала, каждый день, каждую ночь, стараясь, чтобы не видели сестра с мужем. Она тоже дня два или три ничего не могла делать, не ела, не пила. Вот и Лили тоскует об Асии, а как же иначе. Сёдзо-сан её так любил, ясно, что и она к нему привязалась. И вообще, выгнали кошку, совсем старую, из обжитого дома, отдали нелюбимому человеку — каково ей? Если она и правда хочет приручить Лили, надо всё это учесть и, главное, обращаться с кошкой так, чтобы она успокоилась и доверяла хозяйке. Если тебя насильно угощают, когда ты в такой тоске, — кто хочешь рассердится. А она ещё суёт песочек: «Не хочешь есть — писай». Как это грубо, неуважительно! Это ещё ладно, хуже всего то, что она её связала. Если хочешь, чтобы тебе доверяли, прежде всего сама доверяй, а так только напугаешь. Кто же станет есть связанный?..
На следующий день Синако не стала связывать Лили; убежит — что ж делать, пускай убегает. Время от времени она нарочно уходила минут на пять — десять и оставляла её одну; кошка по-прежнему упрямилась, но, к счастью, убегать как будто не собиралась. Более или менее успокоившись, Синако решила, что во время обеда посидит внизу подольше, надо же спокойно поесть.
Однако успокаиваться было рано: минут через тридцать на втором этаже что-то зашуршало. Она побежала наверх — дверь оказалась приоткрытой. Очевидно, Лили вышла в коридор, прошла в соседнюю комнату и через окно, некстати оставленное открытым, вылезла на крышу. Её нигде не было видно.
«Лили!» — хотела было закричать Синако, но так и не закричала. Все труды пропали даром, кошка всё-таки убежала, и не хотелось её разыскивать, казалось, с неё свалился тяжкий груз и можно вздохнуть спокойно. Не умеет она приручать животных, кошка всё равно рано или поздно сбежала бы, так лучше уж пораньше. Зато теперь она свободна, можно как следует поработать, выспаться хорошенько. Но всё же Синако пошла на задний двор, некоторое время искала кошку в кустах и звала: «Лили! Лили!», хотя ясно было, что кошки уже здесь нет.
* * *
И в ночь после побега Лили, и на следующую, и на третью ночь Синако не только не смогла выспаться, но вообще не сомкнула глаз. Нервная по натуре, она и так спала слишком чутко для своих двадцати шести лет. Ещё в бытность прислугой у неё, чуть что, сразу пропадал сон, и теперь, после переезда сюда, в дом сестры, должно быть, от перемены обстановки, она долгое время не спала больше трёх-четырёх часов в сутки. Настоящий, нормальный сон вернулся к ней всего каких-нибудь десять дней назад. Но отчего же теперь сон опять не шёл к ней? Может быть, оттого, что она слишком усердно взялась за шитьё, стараясь наверстать упущенное за время возни с Лили, — а когда она напряжённо работает, то быстро устаёт и сильно волнуется? И потом она боится холода, и хотя сейчас только начало октября, но у неё мёрзнут ноги, и под одеялом ей долго не удаётся согреться.
Она вспомнила, что послужило непосредственным поводом для развода: виной всему было якобы то, что она сильно мёрзла. Сёдзо засыпал на редкость легко, он едва успел залезть под одеяло и уже сладко спал, как вдруг его разбудило прикосновение холодной, как лёд, ноги. Он вышел из себя и велел ей лечь поодаль. Так они и заснули отдельно. А в холодные ночи они часто ссорились из-за грелки. Дело в том, что Сёдзо, в отличие от неё, был очень горячий. Даже зимой он всё жаловался, что ему жарко, и не мог заснуть, если не высовывал ноги из-под одеяла. Поэтому он терпеть не мог ложиться в подогретую грелкой постель, он в ней и пяти минут не выдерживал. Конечно, не это было главной причиной раздора, но такая разница в устройстве организма оказалась хорошим предлогом; словом, постепенно они перестали ложиться вместе.
У Синако окоченела правая сторона шеи и плечо. Она разминала их, ворочалась, пыталась поудобнее устроиться на твёрдом изголовье. Каждый год в начале осени, с переменой погоды, у неё начинал ныть больной зуб, с прошлой ночи его стало немного подёргивать. Здесь, в Рокко, с приближением зимы всегда дул холодный ветер с гор и было гораздо холоднее, чем в Асии; в эту пору ночью всё сильно промерзало, и казалось, что она уехала не в соседний городок, а в какую-то далёкую горную страну. Она скорчилась, как креветка, и тёрла друг о друга потерявшие чувствительность ноги. В Асии она закладывала в постель грелку, предмет супружеских ссор, не раньше конца октября, а теперь, пожалуй, до этих дней не дотянуть…
Потеряв надежду уснуть, она включила свет и открыла взятый у сестры последний номер журнала «Друг хозяйки», чтобы почитать в постели. Было около часа ночи. Через некоторое время вдали послышался шум ливня. Сначала он как будто прошёл стороной, но вскоре вернулся, по крыше дробно застучало, потом всё смолкло. Потом опять раздался далёкий шум дождя. Где-то сейчас Лили? Хорошо, если дома, в Асии. А
