Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
На шапках лежал снег. Некоторые зэчки кутались в грубые солдатские одеяла, подпоясанные обрывками веревок, ремнями и даже тонкой стальной проволокой. Костя понимал, что все они призраки. А не живые люди. Подкладывал и подкладывал поленья в пламя уже вовсю бушующего костра. Костя знал: чем скорее разгорится костер, тем быстрее пропадут видения.
Не дойдут они до портала.
Одна зэчка садится рядом, у костра, и тянет руки к пламени.
Она спрашивает:
– Как тебе живется без меня, Ярков?
Это Сталина Говердовская.
Она гладит Костю по щеке. Он чувствует ледяной холод ее ладони.
Костя развязывает свой вещмешок, достает из потаенного уголка янтарные бусы и протягивает Сталине:
– Вот смотри, смотри… Я сохранил!
Озирается по сторонам.
На снегу лежат желтые бусы.
Никого. Ни колонн зэков в красных телогрейках, ни Сталины.
Только гудит пламя огромного костра. Ветер затягивает его в жерло тоннеля.
Там притаилась вечная мерзлота.
Костя проверяет пистолет под мышкой, забрасывает рюкзак за плечи и скользит в сопку на широких лыжах, подбитых камусом.
Снег еще лежит на ветках елей. Зима никак не отступит. Где-то снег искристый и тяжелый – на иглах стланика. С подтаявшей, а потом и заледеневшей, коркой. А где-то лишь припорошил кусты.
И уступы портала Дуссе-Алиньского тоннеля.
Высоко на портале хорошо виден барельеф Ленина – Сталина. Крупно выбита дата: 1947–1953. На сером бетоне уступов, присыпанных белой крупкой, кто-то оставил мелкие следы. То ли бурундук бегал – вышивал крестиком. То ли белка прыгала, шелуша шишку.
Вон и скорлупки раскиданы.
Оголодали зверушки за зиму.
Мелкие следы обитателей тайги.
И один огромный след людей. Двухкилометровый тоннель в скале.
Уже капель на портале, но и сильно морозит по утрам. А то невесть откуда налетит, как изголодавшийся зверек, буран. Поначалу крутит хвостом между елок, а потом накрывает перевал сизой мглой.
И уже не зверек он вовсе, а седой и косматый медведь. Весна его, что ли, гонит из берлоги.
Чрево тоннеля дышит холодом.
Там весны не бывает. Изморозь на бетонных стенах. Капают тяжелые капли, эхом отдаваясь под сводами.
У портала, на серо-розовом камне, стоит деревянная тачка. Колесом она вмурована в гранит. Памятник такой. Первостроителям Байкало-Амурской магистрали. Скульптор неизвестен. Памятник не комсомольцам-добровольцам 70-х годов прошлого века, а зэкам 30-х.
Изменникам Родины и врагам народа.
Между ручек тачки-памятника висит цепь, похожая на кандалы каторжника. Зэки приковывали себя к тачкам. Потому что единственный инструмент – тачку, которая обеспечивала дневную выработку и хорошую пайку хлеба, ночью могли украсть другие зэки. Те, которые были заняты на вспомогательных работах и получали хлеба гораздо меньше тачковозов.
Знаменитое ноу-хау командира Бамлага, генерала Нафталия Ароновича Френкеля, главного прораба стройки: как потопаешь – так и полопаешь! Мотивация примитивная, но действенная. Когда нужно было рапортовать о досрочной проходке штолен или об отсыпке магистрали в рекордные сроки – к 7 Ноября, или там к 1 Мая, нарядчики вешали на далеко вбитом впереди колышке красный кисет с табаком.
Или крепили алюминиевый бидончик со спиртом.
Махорка и водка на зоне всегда дороже денег.
Но не дороже свидания с Варюхой. И спорить нечего. Варюха, по-зэковски, полюбовница.
Случка зэков и зэчек была в арсенале энкаведов на Дуссе-Алине, как способ поощрения за ударную работу путеармейцев скального фронта. Так их тогда называли в многотиражках стройки. Путеармейцы скального фронта.
Слова «зэк», как и «энкавед», в газетах того времени Костя не встречал. Да и энкавэдэшниками их звали только в народе. И то – шепотом.
А красный кисет – как дойдешь, так покуришь.
А бидончик блескучий – как дойдешь, так выпьешь.
Если будет чем закусить. Да поймать на мушку хариуса в бешеном Чёрте – речка так в распадке, внизу у тоннеля, в каменном мешке бьется, дело плевое! Был бы только крючок, сделанный из иголки. А можно еще из булавки. Только правильно опустить жальце на огне.
Вспоротый по хребту серебристый хариус с оранжевыми пятнышками по бокам, присыпанный сверху сольцой. Нет вкуснее закуски под спирт, разведенный водой из того же Чёрта.
А если еще и горбушка черного хлеба…
Хоть липкого и невкусного, как глина. Зэки его называют кардиф.
Много ли надо зэку! Он летом густо мажет лицо солидолом, чтобы мошка и комар не так жрали. А зимой дышит на контрольный термометр у ворот в промзону. Минус тридцать восемь! Надо бы сорок. Тогда дадут по куску горячего пирога с картошкой. И могут отменить лесоповал.
Молодой еще зэк, студент из Хабаровска по кличке Писатель, дует на столбик: «Поднимется!» Бывалый, бригадир фаланги бетонщиков, весь словно скрученный из мышц, ему отвечает: «Поднимется-поднимется… Колымится!»
Кружка горького, как отрава, пихтового настоя от цинги. Бочка стоит в коридоре каждого барака. И топают оба в строй, на утренний развод.
В бушлатах и в ватных штанах, с прожженными от костра дырами.
В чунях, сделанных из автомобильных покрышек. Бригадир, понятно, в старых, но все еще добротных валенках, подшитых дратвой.
На то он и бугор.
Все остальные в чунях.
Такие резиновые лапти назывались суррогатками.
Они оставляли на снегу ребристый след.
Стоят зэки, сгорбились.
Из чуней торчат клочки мха. А молоденький Летёха – так и надо его называть, с большой буквы, потому что в киноромане Летёха – обобщенный образ офицера-лагерника, он – начкар, уже надрывается. Он творит молитву начальника караула: «Внимание, заключенные! Вы поступаете в распоряжение конвоя! Разобраться под руку пятерками! Шаг влево, шаг вправо – считается побег! Оружие – к бою! Дослать патрон! Конвой применяет оружие без предупреждения! Нарядчики – ко мне! Оркестр – марш! П-шел!»
Самая любимая команда сторожевых овчарок. П-шел!
Пошли зэки.
Пошли…
После них на снегу остается автомобильная елочка шин. Как будто огромная машина прошла своими колесами по зоне.
А может, и по всей ургальской тайге.
Бредут, как на похоронах.
Руки, по привычке, за спиной.
Лица замотаны тряпками.
Путеармейцы скального фронта.
Хрустит и картавит снежок под ногами…
Вообще-то Летёху зовут Василий.
С виду простой деревенский парень.
Но это только с виду. На самом деле он бериевский сокол-сапсан!
Голубая фуражка, синий кант. По околышу бликует звездочками иней. Фуражка-то, конечно, больше для форса. Сейчас прижмет морозец, и Летёха достанет из-за пазухи ушанку. Да ведь и ушанка у него особенная. Каракулевая. Отобрал у очкастого ханурика, по кличке Писатель, из Хабаровска. Того самого, что каждое утро дышит на термометр.
Урки не успели отобрать, а Летёха подсуетился.
На то ведь он и начкар!
Над центральными воротами лагеря висит плакат: «Труд в СССР есть дело чести, доблести и славы!» А чуть ниже, на широкой доске: «Кто не был – тот будет! Кто был – не забудет!»
Прибили доску старые зэки-повторники – еще соловецкие, не добитые троцкисты. Начальство разрешило.
А что?! Точнее ведь не скажешь.
Голосок лейтенанта ломается на утреннем морозе. И он дает петуха. Зато щеки офицера горят румянцем. А поди ж ты плохо! Летёхе не грустно в овчинном полушубке, в серых, новехоньких, валенках и в своей каракулевой шапке.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
