над нераскрытыми книгами и тетрадями. В кухонке, на приглянувшемся ей месте за обеденным столом, у тёпленькой батареи, о которой в прошлой своей жизни она мечтала, как о несбыточном счастье, смотрелась она как-то сиротно, будто не в своей квартире, и глядела на явившегося Алексея Ивановича вроде бы даже без радости, тоскливо, будто прощалась.
«Устала, Зойченька!» - мысленно жалел её Алексей Иванович. Он переодевался, умывался, садился за стол в ожидании ужина, толкуя по своему плохое её настроение, успокаивал:
− Ну, ничего, ничего, Зой! Ну, ещё немножечко… Вот, закончу мучиться над книгой, всем печалям – конец!..
Зойка думала: что книга! Что изменит книга, если нет у тебя, Алёша, любви ко мне… И стоя у плиты, разогревая приготовленный ещё днём ужин, она с ещё большей остротой чувствовала всю непрочность своего пребывания здесь, в квартире Алексея Ивановича. И в словах его о том, что скоро придёт конец их мучениям, слышалось ей совсем, совсем другое…
Зойка доходила до отчаяния от истерзывающей её догадки: ей мнилось, что Алёша вовсе и не хочет разводиться с прежней своей жёнушкой - артисточкой. Сама она враз оборвала всё, чем жила, и без возврата, добилась развода в первый же год своей новой жизни. А , вот, Алёша, умный, сильный Алексей Иванович, не торопится, и не хочет, чтобы она стала для него женой. Только и скажет: «Неужели, Зойченька, никчёмная бумажка может что-то изменить в жизни?»
Знал бы он, как смутно бывает от того, что где-то всё-таки есть, не ей, не Зойке, принадлежащая бумажка! Вот, заявится в какой-то из дней красивая, законная его жена-жёнушка, и Алёша, Алексей Иванович, в растерянности обернётся к ней, к Зойке, и скажет смущённо, что… что – Зойка страшилась договаривать то, что может сказать Алёша.
Как-то вечером, купая в ванне сыночка, она стала говорить ему:
− Ты помнишь тётю Васёну? Хочешь к ней поехать? Там песочек, Волга, лошадки…
Алексей Иванович работал в своей комнате, услышал, спросил удивлённо:
− Ты собираешься навестить Семигорье?
У Зойки чуть слёзы не брызнули. Так захотелось высказать всё что изгрызало её нехорошими предчувствиями! Сдержалась. К чему разговоры? Если так ему хорошо, пусть так и будет. Будет просто любовницей. До какого-то дня. А там… там… уж, как получится!..
Что же Алексей Иванович? Не видел, не хотел видеть душевных переживаний самого близкого человека? Что он?..
Уверовав в безоглядность Зойкиных к нему чувств, он слепо возрадовался открывшейся ему возможности уединяться, думать и писать, писать свою исповедальную книгу. Причин встревоживаться Зойкиной молчаливостью он не находил. Порой, когда сидели они за вечерним чаем, он перехватывал печальный взгляд Зойки. Удивлённо поднимались над очками светлые его брови, он интересовался:
− Что с тобой?..
Зойка не отвечала. Отвлекая его от невесёлых своих мыслей, спрашивала:
− Чаю ещё налить?..
Он пожимал плечами, целовал в скорбно подставленную щёку, молча уходил к себе в комнату работать.
Из личных записей А.И.Полянина.
«… Из памяти не уходит исповедь лётчика-испытателя. Мужественный человек, живущий и работающий в пространстве постоянного риска, так наставлял молодую свою жену: «Самолёт без полной отлаженности, без идеального порядка во всём, от двигателя до кончика крыла, не взлетит. Если его и поднимешь в небо, в любую минуту из минут он может потерять опору. Дом – тот же самолёт. Вот кастрюля, она должна всегда быть идеально чистой, как зеркало, в которое ты смотришься. Если ты застелила кровать, не должно быть ни складочки. Халатики, сорочки, прочий туалет, не должен валяться на стульях и окнах. Каждой вещи определи своё место, и тебе знать что где лежит..»
Человек неба, знающий опасное коварство любой мелочи, и на земле, в своём доме, в семейном своём быту сознавал себя как в опасном полёте. Он не мог позволить ни себе, ни молодой своей жене нарушить постоянную профессиональную собранность. Компромисса не признавал: или-или. Или идеальный порядок, или семейный полёт оборвётся катастрофой…
А у нас? Два мира житейски разных сошлись в одну семейную жизнь. У каждого своё понимание счастья, свои острые углы. На них натыкаешься. Они ранят. Раны болят…
Но что делать? Уступить чувственной стихии? Просуществовать отпущенные на жизнь годы этаким заласканным, закормленным, «жёлтеньким» мужем? Отойти от взлётов мысли, от каждодневного сотворяющего труда? Или, сознавая, что мы уже в полёте, всё-таки настоять на том порядке жизни, без которого не долететь до избранной цели?..
Говорю себе: или-или. И совершенно определённо знаю, что духовная смерть для меня намного трагичнее смерти земной…»
ВСТРЕЧА
1
− Так кто же был там, среди заснеженного леса? Действительно ли Кентавр, или простой лесной бык с покорной самочкой-лосихой?..
Алексей Иванович Полянин и теперь, в обратной уже дороге, снова и снова мысленно возвращался к очаровавшему его видению.
Из морозной дымки, затуманившей притихший в снегах лес, из белой мглы, будто выплыли два крупных зверя. И встали. Замерли под снежной нависью деревьев.
Он сидел на открытом бугре, на заботливо подставленной ему скамеечке с ружьём на коленях. Он мог сделать два верных выстрела, и руки его уже привычно сжали, даже приподняли ружьё. И тут прорвавшееся сквозь навесь туч холодное, слепящее январское солнце явило чудо: он увидел над могучим сильным телом зверя – самца человеческий торс с поджатыми короткими руками, с крупной головой, окурчавленной снизу бородой, с длинными, спадающими на плечи волосами. Видение было настолько зримым, что он похолодел от восторга и страха – звери сейчас сдвинутся к линии стрелков, и кто из них вглядится что явилось – ожидаемый лось, или полузверь-получеловек!
Кентавр и покорно жавшаяся к нему , тёмная спиной и боками, молодая самочка, стояли, замерев в чувствуемой ими близкой опасности: впереди ждали их стрелки, сзади, тихо перекрикиваясь, надвигались загонщики.
Узкий коридорчик наискосок от линии стрелков к дорожной насыпи, куда могли ещё уйти звери, был. Надо было завернуть их в спасительный коридорчик!
И Алексей Иванович поднял ружьё. Выстрелил правее головы Кентавра, в затяжелевшую под снегом молодую ель. Пуля щёлкнула в промёрзший, твёрдый, как металл ствол, с мохнатых лап с шелестом посыпался снег, искрящееся снеговое облако зависло, преграждая путь к смерти. От звука выстрела дрожь прошла по телу Кентавра. Резко он повернул свою высокую голову, и Алексей Иванович поймал пристальный его взгляд. Кентавр как будто благодарил его. В то же мгновение полузверь и неотлучная его подруга исчезли, будто занырнули в белые волны снегов.
Ещё раз увидел он
