«при известных условиях низвержения и даже убийства монарха»[44]. Виппер подхватил у Герье это хлесткое словечко, но стал его употреблять по отношению к противникам любого державного правления любой эпохи, а либералов приравнял к убийцам. То была явная антибольшевистская фронда.
Слова о монархомахах были написаны не в 1937–1940 гг., а в 1921–1922 гг., когда ни о каком «народном монархе», способном встать над «всеми классами», действия которого «граничили бы с преступлением» (в положительном смысле!), не могло быть и речи. Это было время, когда слово «царь» произносилось российским большинством с ожесточением и уничижительно. Своей книгой Виппер конечно же бросал вызов большевикам, которых рассматривал в контексте своей теории как худшую часть разрушительной либеральной интеллигенции. Но в качестве символов такого рода «либерализма» в прошлом Виппер почему-то избрал ярого монархиста и лучшего историка XIX в. Николая Карамзина, а еще английского дипломата и путешественника XVI в. Джильса Флетчера. Карамзин был «виновен» в том, что заложил устойчивую традицию отрицательного в целом образа царя Ивана IV (напомним – совместно с князем Щербатовым), обвиненного им в сумасшествиях опричнины, в бессмысленных жертвах Ливонской войны и истощении государства. Флетчер же под пером Виппера превратился в символ английского политического либерализма, для которого Грозный «чистейший представитель адски макиавеллистической политики»[45]. По каким-то не ясным причинам Виппер и Платонов проигнорировали ярчайшие записки иностранных очевидцев XVI в., в частности, наемника-опричника Генриха Штадена[46] и военнопленного дворянина Альберта Шлихтинга[47]. Через 20 лет Виппер вернется к этим проблемам. А пока главными объектами критики были избраны «либералы», «монархомахи» Карамзин и Флетчер, столетиями «порочившие» Грозного.
Почти все предшественники Виппера судили и рядили о том, как понимать мотивы царя, изобретшего опричнину, какова логика в выборе объектов его репрессий? Виппер и в этом вопросе пошел дальше своих предшественников и учителей С. Соловьева и В. Ключевского. Уже Соловьев предполагал, что опричнина – это обдуманная система, нацеленная на окончательное решение вопросов централизации молодого русского государства. Виппер заговорил об опричнине как о специфическом механизме мобилизации общества в ходе развязанных царем внутренней и внешней войн. И вновь он трактует события далекого прошлого в свете современности. Только что, прямо на его глазах, большевики во время Гражданской войны привели в действие мощнейшие мобилизационные и репрессивные механизмы (милитаризация промышленности, военный коммунизм, всеобщие военная и трудовая повинности, институт комиссаров на фронте и в тылу, расстрелы заложников, массированная идеологическая обработка населения и др.). Это обеспечило им победу во внутренней, Гражданской войне. Отбили они и попытки иностранной интервенции. Под пером Виппера Грозный тоже интуитивно нащупал свой мобилизационный механизм в XVI в.: «Преобразование было задумано как орудие для устранения опасных людей, – пояснял историк, – и для использования бездеятельных в интересах государства, а сопротивление недовольных превращало самое реформу в боевое средство для их уничтожения, и вследствие этого преобразование становилось внутренней войной (выделено мной. – Б.И.)»[48]. И наконец, прямая цитата из большевистских лозунгов времен Гражданской войны, перенесенная в эпоху Грозного: «Правительство (Ивана Грозного.– Б.И.) как бы хотело возвестить программу последней крайности: «Все для войны»[49].
Но, в отличие от Гражданской войны в СССР, «гениальный» средневековый царь искусственно создал условия для полномасштабной «внутренней войны», «уничтожил оппозицию». Это, по мнению историка, избавило московскую военную монархию от немедленной катастрофы, и за Ливонской «войной не последовала по пятам революция»[50]. (В сталинскую эпоху предварительное уничтожение «оппозиции», как непременное условие для победы в Великой Отечественной войне, станет общепринятым.) В книге Виппер не скрывал того, что он сознательно написал апологетическое произведение и что его раздражали «московские критики», склонные «к моральной отвлеченности», которые в «посмертном суде над Грозным» выдвигают на первое место «психиатрические мотивы». Это поставило его (царя) в один ряд с Калигулой, Нероном, Людовиком XI и другими известными историческими злодеями. Больше того, многие винят (Ключевский, Платонов) в гибели империи Рюриковичей и в Смуте безумную централизаторскую политику Ивана III и Ивана IV: «Получается странное противоречие: великие организаторы Москвы, Иван III и Иван IV, – подвел итог историк, – оказываются в то же время виновниками гибели империи»[51]. А вот если бы Иван Грозный умер в 1556 г., то есть до учреждения опричнины и начала Ливонской войны, то потомки сохранили бы о нем самую добрую память. (Отметим в скобках, что если следовать предложенному Виппером рецепту, то каждый человек имел бы шанс попасть в райские кущи, если бы умер во младенчестве, не успев совершить ни одного самостоятельного поступка.) Но сам по себе такой мысленный эксперимент очень заразителен. Можно задаться вопросами: что было бы, если бы Сталин умер или был убит в 1936-м или в 1940-м гг., т. е. накануне «большого террора» или Второй мировой войны? Ответов на такие вопросы никто не знает. Конечно, все было бы иначе, но как?
В «Иване Грозном» Виппер перечеркнул один из главных тезисов своей же многолетней дореволюционной концепции, изменил, казалось бы, устоявшийся взгляд зрелого исследователя на роль личности в истории. Еще раз хочу обратить внимание на то, что Виппер не был специалистом в области истории России. Его самые лучшие учебные произведения относились к истории античных государств. К образу Ивана Грозного он обратился под влиянием политической ситуации, складывавшейся в России в конце Гражданской войны, испытывая чувство глубокого отвращения к русской интеллигенции с ее тягой к «монархомахии», а главное, под давлением невыносимых условий жизни при большевиках.
Имея в виду, с каких большевистских «высот» на него посыпались критические замечания, и учитывая свой достаточно преклонный возраст, он, возможно, понимал, что с профессорской и научной карьерой при новой власти ему придется расстаться. И еще несколько обстоятельств, толкавших его в эмиграцию, следует иметь в виду. Его сын Борис Робертович Виппер, уже зрелый историк и теоретик западноевропейской культуры и искусства эпохи Возрождения, не мог рассчитывать на свободу творчества и карьерный рост в условиях советской власти, как представитель «буржуазной науки» и сын своего отца. А еще был брат Оскар Юрьевич Виппер, которого по решению ревтрибунала отправили в концентрационный лагерь, где он и умер за давнее участие в «деле Бейлиса» на стороне обвинения[52]. Все в их семье переплелось и взаимно отрицало друг друга. Их отец педагог Юрий Францевич был глубоко верующим христианином. Он стал известен тем, что, изучив значительное количество источников, соорудил гипсовый макет Иерусалима времен Иисуса Христа. Как известно, достоверных сведений о топографии и архитектуре древнего города нет, настолько основательно он был разрушен различными завоевателями. Предполагается, что планы этого макета послужили Михаилу Булгакову наглядным пособием при описании библейских событий в
