как смоль глаза уставились на искусно вырезанное лицо древнего героя и мудреца. Он снова и снова вглядывался в черты человека, который, так же как и он, мог повелевать всем миром и наступить на любого из бессмертных.
Казалось, в этот момент время и пространство сошлись в одной точке и два великих правителя из двух эпох, преодолев временной поток, замерли друг напротив друга.
Наконец, Мо Жань тихо сказал:
— Наньгун Чанъин, раз твоя Духовная школа Жуфэн — помойная яма, я не верю, что сам ты можешь быть чист.
Раздраженно взмахнув рукавами, он развернулся и широким шагом покинул Зал Сяньсянь. Внезапно налетевший порыв ветра сдул капюшон плаща с его головы, открыв, наконец, лицо как никогда близкого к безумию Наступающего на бессмертных Императора.
У этого человека было одно из самых красивых лиц в этом мире, так что его, без преувеличения, можно было назвать писаным красавцем, однако сейчас на этом лице застыло такое злобное и кровожадное выражение, что в голову невольно приходило сравнение с клюющим разлагающуюся плоть стервятником.
Черные полы его свободных одежд, словно пролившиеся из черной тучи чернила, волочились за ним, пока он спускался вниз по длинной лестнице.
Дурное поветрие и кровожадный демон смертного мира — куда бы ни упал его взгляд, везде лежали трупы последователей Духовной школы Жуфэн. Переломанные ноги, оторванные руки... Наступающий на бессмертных Император пленных не брал и отказался принять капитуляцию. Он пощадил лишь приглянувшуюся ему женщину по фамилии Сун, остальных же истребил без всякой жалости.
В эту минуту в сердце Мо Жаня поднялась волна совершенно бесчеловечного невыразимого удовольствия. Он с наслаждением смотрел на невероятно прекрасный рассвет, окрасивший серое небо в яркие цвета. Лучи восходящего солнца пронзили облака, и ослепительное золотое сияние пролилось легким румянцем на его мертвенно-бледное лицо.
Он закрыл глаза, глубоко вдохнул и, сильно сжав пальцы под рукавами, почувствовал, как все его тело прошила сладкая дрожь восторга и возбуждения.
А ведь когда-то его жизнь стоила меньше, чем пучок горчичной травы. Ребенком он выпрашивал еду в границах Линьи и своими глазами видел, как умирает от голода его мать. Тогда у него даже циновки не было, чтобы завернуть ее труп. В то время он умолял заклинателя, стоявшего на страже у ворот Духовной школы Жуфэн, купить ему гроб, пусть даже самый плохонький и дешевый, но тот человек не захотел ему помочь, без намека на шутку ответив ему одной фразой…
— Разве у каждого человека должен быть гроб? Если тебе на роду написан метр, не стоит просить о трех[215.3].
У него не оставалось выбора, кроме как попытаться закопать матушку прямо так. Но все кладбища в Линьи строго контролировались местными властями. Ближайшее кладбище для тех, кому нечем было заплатить за погребение, находилось за городскими стенами в районе Дайчэна, но чтобы добраться туда, нужно было пройти довольно длинный путь и перебраться через два внушительных холма.
Мо Жань тащил на себе труп матери, всю дорогу ловя взгляды людей, в которых было отвращение, презрение, удивление и сочувствие. Но за все четырнадцать дней, что маленький ребенок нес на себе умершую мать, никто не захотел помочь ему.
Четырнадцать дней. И ни одного человека, который бы ему помог.
Сначала он пытался вставать на колени на обочине дороги, умоляя всех проезжавших мимо благородных и достойных господ, кучеров и крестьян, позволить ему погрузить его мать на их повозку.
Но кто захочет погрузить на свою повозку труп незнакомца?
Поэтому потом он уже не умолял, а просто, стиснув зубы, шаг за шагом тащил на себе свою мертвую мать.
Труп окоченел, затем опять размяк и начал гнить. Зловонная жижа сочилась из него, и прохожие обходили их за три метра, брезгливо зажимая носы.
На четырнадцатый день он наконец добрался до места, отведенного для захоронения безымянных трупов.
К этому времени его собственное тело полностью утратило запах живого человека, до мозга костей пропитавшись трупной вонью.
Без кирки и лопаты, голыми руками Мо Жань вырыл неглубокую яму… К этому времени у него и правда не осталось сил, чтобы вырыть нормальную могилу. Уложив свою обезображенную гниением до неузнаваемости мать в вырытую яму, он сел рядом с ней и застыл в оцепенении.
Прошло очень много времени, прежде чем, все еще не выйдя из ступора, он пробормотал:
— Мама, я должен тебя похоронить.
Зачерпнув пригоршню земли, Мо Жань медленно высыпал ее на грудь своей матери. Именно в этот момент он не выдержал и начал горько плакать.
Это было так странно, ведь до этого Мо Жань думал, что все его слезы уже давно вытекли, а слезные железы пересохли, как русло реки после многолетней засухи.
— Нет-нет-нет, я ведь тебя больше не увижу, если закопаю. Не увижу, если закопаю, — он заполз в яму и, распластавшись на вонючем сгнившем трупе, разрыдался. Когда эмоции немного улеглись, Мо Жань снова попытался зачерпнуть пригоршню земли, но эта глинистая почва словно обладала магическим свойством открывать его слезные протоки, и он снова не смог сдержать слезы.
— Почему все такое гнилое… Почему все сгнило… Почему у тебя даже циновки нет… Мама… мама…
Он обхватил ее лицо ладонями и прижался к нему. Ему было не важно, что она вся в грязи, что от нее воняет, что она мертвая, что на ее теле не осталось ни кусочка нормальной кожи, что она истекает гноем и кишит личинками.
Припав к ее груди, он захлебывался рыданиями. Казалось, каждый вздох разрывает его сердце и легкие, а каждый звук раздирает его горло в кровь.
Над безымянной могилой взлетел его горестный вой. В этот момент его хриплый и искаженный голос мало походил на человеческий плач, скорее напоминая горестные завывания потерявшего мать детеныша дикого зверя.
— Мама… мама... Есть здесь кто-нибудь? Кто-нибудь… похороните и меня тоже… закопайте и меня вместе с мамой…
В одно мгновение пролетело двадцать лет.
И вот, вернувшись в Линьи, Мо Вэйюй стоял под крытой яшмовой черепицей крышей Дворца Цюнлоу[215.4] в самой высокой точке Духовной школы Жуфэн среди гор трупов и моря крови.
Прошли годы, провонявший трупным запахом волчонок уже сменил свою грязную шкуру на новый блестящий мех и отрастил острые клыки. Он снова открыл глаза, и в его зрачках вспыхнул ослепительно яркий свет безумия.
Сегодня он стоит здесь, и кто теперь осмелится сказать ему: «если тебе на роду написан метр, не стоит просить о трех»?
Чушь! Он хочет десять,
