– Ну конечно, гдё же еще?
Наивность девочки Эмили находила поистине очаровательной.
– Я всегда хотела побывать в магазине! – восторженно выдохнула Руби.
– Дорогая моя, должна предупредить тебя, Ливерпуль – ужасно шумное место. Там полно машин и толпы народу. Не пугайся – в городах всегда так.
– Я никогда не пугаюсь, – заявила Руби, напрочь забыв о том, как лишь несколько минут назад вся сжималась при мысли, что машины могут столкнуться. – Мы скоро приедем?
– Придется еще немного подождать.
Руби хмыкнула. Видимо, поездка уже успела ей наскучить: Англия почти ничем не отличалась от Уэльса. Но когда они приблизились к городу, девочка заметно оживилась, а когда въехали в Ранкорн и заехали на паром, который повез их через поблескивающую Мерси, Руби уже буквально пищала от восторга – в отличие от Эмили, которую пересечение реки на пароме всегда повергало в уныние.
Несколько минут спустя они уже ехали через настоящий лес из высоких дымовых труб, выбрасывающих в небо клубы черного дыма.
– Они такие уродливые, – сказала Руби.
В знак согласия Эмили кивнула:
– Это место называется Виднесом.
– Уродливые, но интересные. Здесь все интересно. Еще далеко до Киркби?
– Уже не очень.
Местность стала более ровной, дома теперь встречались намного чаще. Руби подпрыгивала на сиденье, оживленным восклицанием встречая каждую незнакомую вещь и задавая так много вопросов, что у Эмили в конце концов закружилась голова.
– Что делает тот мальчик?
– Едет на самокате.
– Я никогда раньше не видела самоката. А что это за дом?
– Это церковь.
– Такая большая! Церковь в монастыре была намного меньше. Можно будет в воскресенье прийти сюда на мессу?
– Нет, Руби, это слишком далеко от нас, кроме того, эта церковь не католическая.
– А какая?
– Я не обратила внимания, – ответила Эмили. – Какая-то протестантская.
Тут Руби взвизгнула:
– Смотрите! Что у того человека с лицом?
– Ничего, просто у него борода.
– Он похож на какого-то зверя. Мы уже приехали?
– Почти.
Свернув на подъездную дорожку, ведущую к Брэмблиз, Эмили облегченно вздохнула. Дом принадлежал не ей, а ее сыновьям, и, если бы не это обстоятельство, она продала бы его сразу после смерти Эдвина и переехала бы в более оживленное место: Лондон, Брайтон, даже Париж или Берлин, в котором, как утверждали знающие люди, жить было весьма интересно, даже несмотря на приход к власти Гитлера. Эдвин оставил ей достаточно денег, но она не решалась отказаться от своего дома и снимать жилье, которое соответствовало бы ее запросам. Кроме того, она понимала, что аренда такого жилья будет съедать существенную часть ее дохода.
– Здесь?
– Да, Руби, здесь. – Эмили открыла дверцу и вышла из машины. Взяв свой пакет, Руби последовала за ней.
– Дом не такой большой, как монастырь, – заявила она, как показалось Эмили, с ноткой разочарования в голосе.
– Может, и так, – словно оправдываясь, ответила женщина. – Но он все равно больше, чем многие другие дома. В нем двенадцать комнат, по шесть на каждом этаже – это не считая кухни и двух ванных. Давай войдем внутрь, и тогда ты все увидишь своими глазами.
Войти в пустой дом в сопровождении живой души оказалось неожиданно приятно – прислуга уже успела разъехаться. Испуская громкие крики, Руби стала бегать по комнатам, но Эмили это совсем не раздражало, даже наоборот. Мебель и украшения приводили девочку в восторг, однако когда она добралась до холла, то замерла у большого зеркала и стала рассматривать свое отражение. Она поворачивалась боком и спиной, смотрела на себя через плечо…
– В монастыре зеркал не было, – сообщила Руби, на миг повернувшись к Эмили. – Нам приходилось с наступлением темноты рассматривать себя в оконных стеклах. Когда монашки замечали это, то сердились. «Тщеславие – это грех», – говорили нам. А я считаю, что Бог совсем не против того, чтобы люди следили за своей внешностью, – я так им и говорила.
– И что они на это отвечали? – заинтересованно спросила Эмили.
– Они отвечали, что следить за собой – это одно, но посвящать этому много времени – совсем другое. Я с ними не согласна, но, если я начинала спорить, они злились еще больше… А что это такое? – спросила Руби, указав рукой.
– Телефон. Когда-нибудь я покажу тебе, каким пользоваться.
– А я могу посмотреть свою комнату?
Они поднялись наверх, и Эмили распахнула дверь подготовленной для Руби симпатичной бело-желтой комнатки рядом с ее спальней.
– Смотри!
Руби с размаху упала на кровать, затем встала, выразила восхищение желтыми цветастыми шторами и такой же скатертью на столе, потом вновь некоторое время критически рассматривала себя в зеркале платяного шкафа.
– Ты же не против спать одна? – спросила ее Эмили. – Наверное, ты привыкла спать в одной комнате с другими девочками?
– Ненавижу общие спальни! – с чувством произнесла Руби. – Нас заставляли ложиться в постель ужасно рано и лежать тихо, даже если мы не могли заснуть. Летом в этом не было ничего страшного – можно было читать под простыней, – но зимой, когда рано темнеет, ничего нельзя рассмотреть. Монашки всегда забирали у нас керосиновую лампу. – Девочка вопросительно улыбнулась Эмили. – А вы разрешите мне зажигать лампу и читать в постели? Все-таки я ваша подруга!
Эмили рассмеялась:
– Руби, ты можешь читать хоть всю ночь напролет. Можно обойтись и без керосиновой лампы – просто включи в комнате свет, выключатель рядом с дверью.
– Святая дева Мария! – изумленно выдохнула Руби, когда и без того светлую комнату залил дополнительный свет из люстры под потолком. – А как это так?
– Это электричество, и, пожалуйста, не проси меня разъяснить тебе, что это такое. Если хочешь, можешь сама посмотреть в энциклопедии. Это такая книга, ты найдешь ее и словарь в комнате, которая раньше была кабинетом моего мужа, – быстро добавила Эмили, увидев, что Руби открыла рот, чтобы спросить, что такое энциклопедия. – Может, спустимся вниз и посмотрим, что миссис Аркрайт оставила нам к чаю?
Ночью, направляясь к двери своей спальни, Эмили остановилась у комнаты Руби и положила руку на дверную ручку. Она собиралась войти и проверить, все ли в порядке с девочкой, но так и не сделала этого. Руби могла грустить, возможно даже, она плакала. Эмили никогда не умела утешать других людей – даже своих собственных сыновей в детстве. За нее эту задачу выполняла няня, а уже в семь лет мальчиков отправили в школу-интернат. Если, приезжая домой, они и нуждались в сочувствии, то никогда этого не показывали. И даже когда Эдвин лежал при смерти, Эмили не знала, что ему сказать.
