без семьи, в любезной вашей “одноместной ракушке”. Как друг ваш, зная вас всё-таки, я думаю что, начиная с этого времени, вам жилось все холоднее и холоднее, и вы чувствовали сами, как скептицизм начинает постепенно замещать и вытеснять комсомольскую вашу восторженность. Вот что я думаю о вас, когда думаю о вашем плохом – вас жизнь ваша поломала и испортила именно в этом, в душе. Может быть, я просто меньше просила, меньше боролась, меньше видела, и потому всё ещё верую – но вот это и есть главное, что нам часто мешает друг друга понять и что ставит между нами непроходимые стены.
Ну а что же одинакового у этих двух разных людей? Ой, даже смешно, до чего же много одинакового! Ну, посмотрите с самого начала всю нашу дружбу, и вы увидите, как много раз сердца наши бились в такт, “синхронно”, как много раз мы могли слышать это биение, могли, потому что знали и чувствовали, что думаем одно и то же в этот момент. Ну, начать? Смотрите, как много раз!
Вот мы с вами сидим в театре Вахтангова, рядом, смотрим дурацкую пьесу, и слышим из неё только чеховские слова: “Будет ещё небо в алмазах!”
Вот мы гуляем по арбатским переулкам, ещё не успокоившись после чудесного фильма “Мечта”.
Ой, забыла! А на лыжах в лесу, шестого апреля 52 года, мы смотрим на первые весенние проблески голубого неба, на занесённые снегом ёлки, смотрим и стоим молча, а Алексей Степаныч[32] ушёл вперед! А как мы сдавали вместе экзамен по философии – забыли вы?
А потом сидели мы с вами на скамеечке на Гог-буле[33], в тёплую летнюю ночь, посидим, а потом ходим по бульвару взад-вперед, десятки раз.
А потом сидим в Нескучном, смотрим на Москва-реку, на восьмерки, на золотое к вечеру небо.
А потом сидели в лодке на реке, над водой туман стелется, только наверху в синем небе горят звёздочки и тонкий месяц, да на берегу табун лошадей в ночном, тоже в тумане, – и тихо-тихо, и никуда больше не нужно, так бы и сидеть.
Да разве мы только сидим да смотрим!?
Мы не занимаемся почти вместе, во всяком случае, после дня занятий нельзя не позвонить друг другу и не спросить, что сделано, сколько пропущено, и разве сдавая экзамен по специальности, в школе, мы не вспоминали друг о друге? Потом мы с вами гуляем в Парке культуры – в гуще? Идём по ландышевой аллее, смотрим на скульптуры, даже когда милиционер сказал нам “уже поздно, молодые люди”, и тут, и в этот момент мы думаем с вами одно и то же, я уверена, – потому, хотя бы, что потом на аллее вы поцеловали меня так горячо и нежно, что это не могло быть случайностью…
И наверное, даже когда мы с вами сидели на берегах двух разных, далеких морей, то всё же иногда думали мы одно и то же, об одном и том же, одинаково, похоже, единой душою.
А помните, как “природа усыпала наш путь изгибами”, на опушке берёзовой рощи, в августе? Вы поцеловали меня второй раз там, и опять, так горячо и нежно, что это не могло быть случайностью.
А помните Сокольники? Первый снежный день, когда всё было как в сказке, и мы с вами ходили, ходили, и никак не могли уехать? Разве не одинаково думали мы с вами, когда протягивали друг другу руку через маленький противо-инфекционный заборчик вокруг больничного корпуса?
А сколько раз гуляли мы с вами зимою потом по Москве, и вы один раз сказали мне, что “вы даже сами не знаете, как часто мне хочется то же, чего и вам”, хотя только перед этим мы с вами высказывали совершенно разные желания – мне хотелось быстрой скачки в санях, по морозцу, а вы сказали, что “мне – наоборот, хочется покоя и тепла”. И, право, мне в душе хотелось того же.
А помните, как мы ездили в лес на лыжах, как заблудились там, в просеках, как хорошо было вырваться из города в зимнюю, заснеженную природу. И на одной из просек мы стали рядом и вы поцеловали меня в третий раз, так горячо и нежно, что это не могло быть случайностью…
А помните, как под Новый год мы танцевали с вами в пустом зале, и как легко и свободно было, и вы сказали – “почему с вами так легко танцевать?” – и я тоже думала – почему? – да просто потому, что обоим нам было легко и хорошо друг с другом, потому что опять же сердца бились “синхронно”.
А когда мы ждали машину, уже под утро, и музыканты уходили домой – помните, они выходили из подъезда? – мы тоже думали одинаково, потому что я думала о том, как вы мне близки и дороги, а вы сказали мне, совершенно неожиданно для меня: “Милая моя, родная моя…”, а я даже не нашлась, что вам сказать. Как красиво, как чудесно всё это было, Витюша, вы только вспомните!
А viva sapata?[34] Мой “максимальный” день рождения?
А всё, что было в марте?
Ведь я о вас думала не переставая, со второго по девятое марта[35], мысль эта была как звёздочка ночью, как крепкое плечо рядом, как глоток воды в зной – если бы не было у меня вас, друг мой славный, не знаю, так ли я выдержала бы всё, что было.
И из сотен глаз, с которыми я встретилась в те дни в Колонном зале – ваши глаза были глазами родными, глазами, в которых была для меня жизнь, надежда, будущее – всё то, что, казалось, рухнуло и исчезло в те дни».
Светлана пишет о смерти отца. Чтобы передать обстановку в Доме Союзов во время прощания со Сталиным, я ненадолго прерву Светлану и расскажу о собственном впечатлении от увиденного 8 марта 1953 года. В тот день отец повёз нас с сестрой в Дом Союзов. Мне было тогда девять лет, но помню всё так, как будто это было вчера. Если Вы, читатель, вспомните какое-нибудь важное событие, когда были в таком же возрасте, то легко поймёте меня.
На служебном автобусе мы подъехали к шестому подъезду Дома Союзов со стороны Пушкинской улицы (теперь Большая Дмитровка). В зале приглушённо звучали траурные мелодии, было сумрачно. Воздух в зале от хвои венков был терпким и горьким. С правой стороны от возвышения, на котором был установлен гроб, стояло
